Паук - страница 17

— в его натуре.

Странно, что угольный погреб мне нравился, ведь отец порол там меня ремнем за малейшие провинности. Однажды (не помню, до или после смерти матери) он сказал, чтобы я не скреб вилкой по тарелке — это его раздражает. Я снова нечаянно издал скрипучий звук, и отец вышел из себя. В темном погребе всегда было полно угольной пыли, она плавала в воздухе крохотными точками черноты, дьявольскими микробами, думалось мне, набивалась в глаза, рот, ноздри, даже в поры кожи, мне всегда казалось, что я там чернею, и меня это радовало, я любил воображать себя угольно-черным, невидимым в темноте. Помню и звуки: как скрипели ступени, когда я спускался, и как они издавали уже другой скрип под шедшим следом отцом. Потом слышалось, как он снимает ремень — лязг зубца и пряжки, трение кожи о брючные петли — до сих пор не могу слышать этих звуков без мысли о боли, хотя порка бывала не такой мучительной, как предшествующие ей минуты: ярость отца, его манера скрипеть зубами, растягивать губы и шипеть, чтобы я спустился в погреб — ожидание было страшнее самой расправы.

Тесный, низкий погреб освещался, как и кухня, единственной лампочкой, свет ее подчеркивал глубину темноты в пространстве возле стен. Моему воображению там рисовались картины с привидениями, цепями, пытками — с каким ликованием я пытал отца! Приставлял острый нож к маленьким перепонкам между пальцами и разрезал их! Посреди погреба стоял столб, старое, почерневшее, источенное червями бревно, подпиравшее потолок; рядом с ним висела лампочка, отбрасывавшая на пол круг тусклого желтого света. Я входил в него и принимался расстегивать толстые серые шерстяные штаны длиной до колен, державшиеся на подтяжках, какие носили все ребята в те дни. Штаны спадали на ботинки бесформенной массой, за ними наступала очередь толстых зимних трусов, а потом я молча складывал руки на столбе, прислонялся к ним головой, сгибался в талии. И воображал, что это какой-то другой Паучок прислоняется к столбу, или привязан к нему, или даже прибит гвоздями — и я порю ремнем его! Зачастую представлял себе прибитым к столбу отца.

Отец становился позади меня, переступал с ноги на ногу, держа сложенный вдвое ремень над самой пряжкой. В столбе, над тем местом, где я складывал руки, торчал наполовину вбитый гвоздь, я обвивал его мизинцем и думал о чем-нибудь постороннем. Зачастую о живших в погребе крысах, они постоянно попадались в ловушки с отравленным сыром, которые ставил отец. Я проверял их по крайней мере раз в день; если там оказывалась крыса, клал ее в карман и потом, когда рыбачил на канале, делал из нее наживку, пробивал ей гвоздем ухо, сгибал гвоздь и привязывал его к веревке. Не знаю, что я рассчитывал поймать в канале газового завода, в нем не было ничего, кроме старых башмаков, нескольких грязного цвета карпов, возможно, ржавого велосипеда — каким дурачком я был, когда сидел на корточках в толстых серых штанах на краю набережной (неподалеку от места, где теперь моя скамья, только на другом берегу), со сползшими на ботинки носками, с расставленными большими коленями, опускал веревку в воду и смотрел, как она соединяется со своим отражением, как потом мое отражение на черной поверхности канала превращается от дуновения ветерка во множество осколочных фрагментов! Кажется, я воображал себя негритенком, сидящим на дереве в глубине джунглей, в набедренной повязке, с раскрашенным лицом… Потом отцовский ремень рассекал воздух, и я забывал обо всем, кроме боли.

Отец пьянствовал уже в «Графе Рочестере». Эта пивная была значительно больше «Собаки и нищего», поскольку находилась она рядом со Сплин-стрит. Хилда с друзьями обычно проводила вечера там, что отца вполне устраивало: чем дальше ему было видеться с Хилдой от Китченер-стрит, тем лучше. Когда отец уходил из дому после ужина, я часто следил за ним, крался по переулку, перебегая от подворотен к мусорным бакам, держась в тени, и он ни разу ничего не заподозрил. Я наблюдал за ним в окно «Рочестера», видел его сидящим с Хилдой, Норой и остальными, он часто казался там посторонним, чужим — только потом мне стало ясно, что отец не принадлежал к миру проституток, букмекеров, проходимцев, его миром был скучный, ограниченный мир водопроводчиков, и по натуре он был необщительным. Иногда, глядя на отца с тротуара, я вспоминал, как ежедневно сидел в глубине класса, по сути дела отсутствуя: вот так же и отец сидел с Хилдой и прочими, глядя на них с рассеянным видом, не принимая участия в разговорах — пока Хилда не клала ладонь ему на бедро, возвращая его к реальности. О, в пивной Хилда бывала на «высоте», она любила веселье и раскованность, любила шутить с мужчинами и плакать с женщинами и еще любила портвейн, до чего же эта женщина любила сладкий портвейн! Словом, она возвращала его к реальности, отец отпивал своего слабого пива, бегло улыбался чуть приметно раз-другой, грелся с минуту в пьяном, теплом расположении Хилды; потом ее что-то отвлекало, и он снова погружался в рассеянность. Сидящие перебрасывались шуточками, появлялись новые порции выпивки (деньги на нее каким-то образом всегда находились, хотя последний заказ иногда приходилось оплачивать отцу), и наконец, тихо просидев весь вечер на стуле, как послушный ребенок, отец бывал вознагражден: когда компания расходилась, он провожал Хилду на Сплин-стрит. Я следовал за ними на расстоянии, они шли по глухим улочкам и переулкам и в одном из этих переулков несколько минут обнимались в темноте. Потом Хилда расстегивала ему брюки, вынимала тонкий отвердевший пенис и умелыми поглаживаниями быстро доводила отца до оргазма. Вскоре после этого высвобождалась из его объятий, и он шел домой. Я не всегда наблюдал за тем, как они завершали свой вечер, требовалось вернуться домой раньше отца; но прекрасно могу все вообразить.