Возможно, что в мозгу этого странного больного по имени Рагиб Дамиан существует некий нервный механизм особого рода, который позволяет ему собирать звуки, как радио улавливает волны, и вновь произносить их. Возможно, что находясь в коме, его нервный механизм черпал в пространстве и объединял эти испанские слова, которые где-то заблудились, были рассеяны, и он произносил их. Невероятное предположение, и все же предположение. И оно не так уж необоснованно. Это - кончик нити, конечно, очень сомнительный, но все же это уже кое-что.
Я почувствовал некоторое облегчение. Я стал напевать себе под нос, прислонившись к окну. Я включил проигрыватель и стал искать на этажерке, в стопке пластинок, диск с какой-нибудь легкой музыкой, которая помогла бы мне заснуть. Но стопка пластинок выскользнула у меня из рук. Одна старая пластинка разбилась; я стал собирать осколки, и тут мой взгляд упал на название "Плач о смерти знаменитого испанского тореадора Дона Себастьяна"!
Дон Себастьян? Это имя Рагиб произносил, будучи в коме. Все это показалось мне непонятным. Я не мог отвести взгляда от осколков разбитого диска. Руки мои дрожали.
2.
Передо мной на письменном столе лежали рентгеновские снимки, результаты анализов и проведенных мной обследований. Я внимательно один за другим рассматривал снимки, отмечая для себя все видимые тени на снимке черепа. Ничто не могло подсказать мне диагноз. Никаких указаний. Рентгеновские снимки были обычными, как и анализ крови. Клиническое обследование ничуть не проясняло ситуацию. Все тесты подтверждали, что я имел дело с совершенно нормальным человеком. Мне оставалось ознакомиться только с результатами электроэнцефалограммы. Всего лишь несколько дней тому назад я получил из Америки этот аппарат. И это был случай проверить, на что он способен, поскольку именно он был предназначен для того, чтобы регистрировать электрическую активность мозга: любая электроимпульс, исходящий от мозга, отражался на ленте в виде диаграммы. Вытащив ленту из аппарата, я развернул ее и стал разглядывать в лупу, и тут сердце мое сильно забилось.
Наконец! Неожиданно сильный импульс словно перечеркивал всю диаграмму; он составлял амплитуду в 90 микровольт и возникал через равные промежутки времени, прерывая вибрацию с нормальной амплитудой, которая соответствовала быстрому ритму обычного графического изображения. По этому всплеску и по его регулярному и медленному возникновению было ясно, что речь здесь не шла ни об опухоли, ни об эпилепсии, ни об энцефалите, ни о каком-либо другом известном заболевании мозга.
Я стал рыться в медицинских книгах, справочниках, журналах, чтобы найти какой-нибудь похожий случай. Но все было напрасно. Ничто ни близко, ни отдаленно не напоминало данный случай. Я не мог сдвинуться с начальной точки в разгадке этой тайны, никаких проблесков на горизонте. После тщательного изучения результатов я обнаружил только, что там все же что-то было.
Электроэнцефалограмма показала мне, что с мозгом этого человека что-то происходит. Речь не шла о каких-то известных науке болезнях, но это и не был нормальный мозг обычного человека.
Что же это было такое на самом деле? Может, мне стоило вернуться к моим философским истолкованиям, утверждая, что в этом мозгу содержится некий особый нервный механизм, похожий на радиоприемник, улавливающий и воспроизводящий звуки? Возможно, здесь не было ни болезни, ни какого-то особого механизма. Рагеб Дамиан, возможно, просто прослушал какую-нибудь испанскую пластинку, как я не раз делал сам; ее содержание и имена собственные, возможно, засели у него в подсознании, а в коме он, возможно, стал повторять их, он повторял их в бреду, подобно тому, как наши воспоминания приходят к нам в наших снах.
Но все-таки он не бредил: он говорил на великолепном испанском языке и рассказывал о событиях, касающихся некоего Дона Себастьяна Камильо. Речь его была живой, так обычно люди говорят на языке, который хорошо знают, на своем родном языке. Это не было бредом больного. В этом было что-то любопытное. Простых объяснений было недостаточно.
