— Отчим ошибался, — повторил я. — А я никогда никому ни одним словом не обмолвился о его завещании. И не собираюсь.
— Спасибо, — улыбнулся император. — Я знаю, что ты — человек чести. Но и для меня она не пустой звук.
Миниплан бросило в небо с такой скоростью, что нас с Маринкой вжало в кресло, и навстречу метнулись облака.
Но она только улыбнулась.
— Здорово с тобой летать!
— Еще бы! Мой отец — лучший пилот Империи. Или я у него ничему не научился?
И заложил крутой вираж.
— А о чем ты говорил с папой? — спросила она. — Если не секрет, конечно.
— Да все о том же. Просил прощения для моего отца.
— И?
— Глухо. Говорит, не вовремя. Непопулярное решение. Сорвет референдум.
— А! Конечно, непопулярное. В высшей степени.
Я надулся и откинулся в кресле.
Вылез в Сеть посмотреть новости. Кольцо связи потеплело на моем пальце и услужливо развернуло виртуальные утренние газеты. Их иногда весело с Маринкой обсуждать.
Я, наверное, побледнел.
Не знаю, может быть, покраснел от гнева.
— Что ты там нашел? — спросила Маринка.
— Ты представляешь, тут мразь какая-то… Да, ладно, прочитай сама. И я скинул ей ссылку.
Мразь была журналистом и писала о том, что император каждое утро пьет кофе с кокаином.
— Ну, и вранье! — возмутилась Маринка. — Они что считают, что все тессианцы — кокаинисты?
— Да по фигу мне, что они считают! — сказал я. — Леонид Аркадьевич будет в суд подавать?
— Делать ему больше нечего!
— Как это нечего? Это же клевета!
— Ну, понимаешь, у папы принципы. Свобода прессы и все такое.
— Причем тут свобода? Свобода врать?
— Он считает, что, если наказывать за вранье, они будут бояться писать правду. Пуганый же народ. После Страдина особенно.
— Тебе не кажется, что у твоего папы принципы зашкаливают?
— Ну, понимаешь, он хочет чистой победы на референдуме. При свободе прессы. Ему не интересно, когда с ним играют в поддавки. Он не хочет уподобляться тирану Владимиру Страдину, он пришел, чтобы продолжить традиции свободного и справедливого правления Анастасии Великой.
— Угу! А потом напишут, что ты трахаешься со всей университетской группой, а я мастерю взрывчатку в подвале отцовского особняка. Для тессианских террористов! Тоже утремся? Есть свобода и есть преступление. Клевета — это преступление. В конце концов, у императора свои принципы, а у меня свои.
— Вот за это ты мне и нравишься, — сказала Маринка и чмокнула меня в щеку.
Я приказал кольцу связи поставить миниплан на автопилот и обнял Маринку.
— А эту мразь я найду и размажу по стене, — бросил я.
— Не надо. Папа тебя посадит, — сказала Маринка и привлекла к себе.
Снизу к нам неумолимо приближалась посадочная площадка Университета.
— Таких императоров не бывает! — говаривал бывший поэт, а ныне сценарист Никита Олейников, который пригласил меня сегодня на богемную тусовку. Почему-то Никита считает, что мои тексты, которые я ваяю под бренчание на гитаре, чего-то стоят.
— Таких императоров не бывает! — говаривал он. — Леонид Аркадьевич — мифологическое существо. Не отбирает собственность, как Страдин, не указывает судам, не затыкает журналистов (и даже не отстреливает!), не ревнует к талантам, не боится, что его затмят, и при этом не купается в роскоши и не пьет, как Анастасия Павловна. Нет! Не бывает такого! Я когда-нибудь выведу его на чистую воду.
Этот пассаж можно было бы счесть наглой и беззастенчивой лестью, если бы не постоянство вкусов Никиты Савельевича. Даже во времена упомянутого Владимира Страдина Никита держал в красном углу исключительно портреты опального тогда Хазаровского и покойной сильно пившей императрицы. А Страдин красовался у него на внутренней стороне унитаза.
Попытка вывести императора на чистую воду у Никиты уже была.
Дело в том, что Хазаровский терпеть не мог своих портретов в кабинетах чиновников. Увидев — заставлял немедленно снять:
— Вы Кратосу служите, а не мне! И надеюсь, что мы служим одному и тому же!
У Никиты оный портрет висит в его особняке над лестницей. В натуральную величину. Как-то, собрав у себя цвет Кириопольской богемы, Никита Савельевич пригласил и императора.
Хазаровский поднялся по лестнице и застыл перед портретом.
