Мы потом подошли к владыке, плачемся: "Зачем же вы, владыко, о нас при всех-то говорили? Неудобно!" А он поясняет: "Да потому, что вы не умеете правильно к похвальбе относиться. В этом вы должны уподобляться мертвецам. Вот придите на кладбище да обругайте покойников - что они вам ответят? Или начните хвалить - все равно не услышите ни звука. Вот так же должны поступать и вы..."
Владыка всем нам в свое время и "книжечки совести" раздал, повелев: "Пишите в них только свои согрешения, а ничего хорошего про себя не пишите".
Нельзя сказать, чтобы владыка был с нами строг. Он был строг с нашими согрешениями. Но больше всего он был строг к самому себе.
Он не дозволял себе никакой "роскоши", хотя по нашим понятиям это и роскошью-то нельзя было назвать. Он вообще ничего лишнего не любил. Если скапливалась какая-то денежка - тут же тратил ее на церковные нужды.
Надежда Михайловна:
- А свою пенсию он никогда и в руках не держал. Благословил меня ее получать: "Тебе, - говорит, - Надежда, виднее, кому ее раздать. - Я в Самарской епархии бухгалтером работаю. - Кто придет из нуждающихся - тому и дай". Я так и поступала.
Валентина Сергеевна:
Он и в Петербург-то ведь с чем приехал? С тканью! Чтобы сразу же начать обшивать открывающиеся храмы, как в Самаре. "Новые-то храмы голенькие, бедненькие, - говорил, - им помочь надо". Сразу же благословил открыть пошивочную мастерскую, чтоб недорого обходилось облачение... Но нередко он просил нас шить и вовсе за бесплатно. "Этим деньги взять негде, - пояснял владыка, - так вы уж им помогите".
А сам-то в каком облачении ходил! Не на службах, а в быту. На даче у него до того штопаный-перештопанный подрясник был, что мы без конца его уговаривали поменять - к Вам-де, владыко, люди духовного звания приезжают, неудобно перед ними, что о Вас подумают?! Но он никак не соглашался на новый. И тогда мы решились сами сшить ему подрясник. Сшили. И уж совсем было собрались старый сжечь, да в последний момент почему-то передумали и только подальше упрятали. И вот приезжает владыка: "Где мой серый подрясник?" Мы объясняем: так мол, и так, вот Вам новый, а тот совсем плохой стал. мы его выбросили... Как тут осерчал наш владыка! Ругает нас: "Да как вы могли! Без благословения? Самовольно?" Так и не согласился даже примерить наш подарок. Пришлось доставать из тайников прежний. Но он никак не мог успокоиться и все повторял: "Что ж с того, что он заштопанный? Главное, что чистый, и дырки все залатаны! Вон митрополит Мануил - он до конца дней сохранил подрясник, в ко тором его постригали! А вы меня в роскошь затягиваете!"
За роскошь и расточительство он воспринял и нашу просьбу купить на дачу шифоньер - чтобы было куда одежду вешать. Деньги на него были, дело оставалось только за благословением. Но владыка - ни в какую: "Экие вы! Шифоньер я вам и сам смастерю. А деньги бедным должны пойти!" Так сам и смастерил нам шкаф для одежды, пластиком отделал, красиво получилось!
Владыка очень любил пилить, строгать... На даче он все отпуска за столярным станком проводил. И все молодых батюшек хотел к этому ремеслу приучить... Изготавливал всякую утварь и мебель: и аналойчики, и полки, и книжные шкафы... Две тумбочки мы даже сюда с собой в Петербург привезли ...
У владыки вообще было много талантов. Ко всему прочему он еще хорошо разбирался в живописи, в иконописи, мог сам с натуры нарисовать человека, и потому, должно быть, дозволял себе и с художниками поспорить.
Как-то на Дмитрия Солунского у нас в Самаре сгорел Покровский кафедральный собор. Причем, что удивительно: огонь дошел до самой могилки владыки Мануила, но там и остановился. Так вот: после пожара храм, конечно, начали восстанавливать, ну и, разумеется, расписывать. Взялся за это художник Василий (фамилии, к сожалению, я сейчас не вспомню). И вот владыка принялся делать ему замечания: то не так, это не эдак... Тот, понятно, протестовал, жаловался: он, мол, архиерей, вот пусть свое дело и знает, а я - художник, я лучше его понимаю, как писать... А владыка все за свое, да еще увещевает: "Не ершитесь, Вы потом и сами поймете, как надо..." И спустя какое-то время наш Василий признался, что только благодаря владыке Иоанну он понял, что такое церковная живопись: "А теперь иной раз пишешь икону, говорит, - сердцем чувствуешь: что-то не так! А что?! И спросить не у кого..."
