Олаф хихикнул: — Кроме собственного меха!
— Да и то, немного, — продолжал Ян.
— А теперь? — продолжал невидимый голос. — За эту клетку без ванной и с картонными стенами. Когда мой сосед чихает, у меня падают книги с полки. Мне даже слышно, когда он рвет волосы из ноздрей!
— Я, конечно, промазал вторую подачу. Пятнадцать-тридцать. Перехожу подавать налево. Поднимаю ракетку.
— Четыре двести каждый месяц!
— И подать не могу! Кошара её смотрит на меня, что твое дуло пулемета. А сама она, как бы меня не видит.
— Нет, ты помнишь? На шестьдесят франков можно было вдвоем отужинать, с вином и кофе.
— Окей! Возле самой сетки лежит мяч. И я говорю Жан-Пьерру — гони мяч, мол тот, что у меня — сдох, скончался. Он поворачивается, идет к сетке и ничего, скотина не замечает.
— Я тебе скажу. Эти зеленые. Борьба с загрязнением. Главное загрязнение это не выхлопные газы.
— Отсандаливает он мне мяч. И, что твой Агасси, танцует на приеме. Ждет, когда я снова врежу мимо.
— Это не нитраты.
— И за секунду до подачи, в башке его видно допроявляется все-таки снимок. Я вижу, как он дергает головой, и, словно, какая-то сила его тянет — оборачивается…
— И не сточные воды…
— И тут же возвращается на исходную — морда перекошена, рот дергается, ракетка стучит о битум — гвозди заколачивает.
— Главное — это загрязнение мозгов. Политика и реклама.
— Я выигрываю игру и тут он, предлагает меняться сторонами.
— Они нас принимают за идиотов! Они думают, что мы бесконечно будем глотать всю эту муть… Запивать её дешевым розовым…
— Хотя сам отказался играть на солнце. В общем, тот еще матч…
— А что эта шалава? — спросил кто-то.
— Эй, рускофф, как ты там, переделал рекламу про пеленки?
— Эта salope? Так и сидела, проветривала свои складки, пока не появился Гийом. Ян зевнул и выпустил клуб дыма.
— Как ты можешь курить эту мерзость? — спросил Алан.
— Он выпендривается, а не курит! Ты же не затягиваешься? — спросил Олаф.
— Сигарами затягиваются пижоны, — Ян мелко сплюнул.
— Рускофф!
— Оставь, он кимарит…
— И он её уволок?
— А… Ему любая точилка для карандашей подойдет, — раздался голос Антуана.
— Борис этот клип про пеленки переделал на француженок: Meme moullier elles sont seches!
— Для карандашей? — загасил наконец сигару Ян. — Да там болванки для ракет можно обтачивать!
— Ну и мерзкие же вы типы, — весело вставила писюшка. У вас одно в голове!
— Ты знаешь, кто нам устроил эту блядскую эпидемию?
— СПИДа?
— Мамзель Веро! — встрял, разлепив один глаз, Фабрис. — Ты уже раза четыре кончила, ерзая на коленях у этого охламона, которому придется ставить новый зиппер на джинсы… Лицемерить в такую жару!
— Я тебе скажу без дураков, на все сто: гондонная промышленность запустила на орбиту этот СПИД. Представляешь, какие они нынче делают бабки?
* *
Американец явно был сильнее Этьена. Его пушечные подкрученые подачи Этьен сандалил либо в сетку, либо — в аут. Справа он лупил отменно, но и Этьен был способен ответить не хуже. Зато слева у янки был чудовищный удар. Он низко подсаживался под мяч и, вместе с ударом разжимался по спирали, поднимался, широко разводя руки, чуть проваливаясь вслед за мячом. И до последней милисекунды не было видно — будет ли это удар по линии или неожиданная диагональ.
Борис чувствовал, как тяжелеют веки. Он моргнул несколько раз, зевнул и закрыл глаза. Даже за стеклами темных очков по изнанке век плыли пурпурные пятна.
Дети кричат… Трехколесные… сипеды тренькают… Дзынь… Дзинь-Жибао — китайский велосипед… Удары мячей… Глухо… Вельвет, сырой тяжелый бархат… Как занавес в театре… Горячий крупнозернистый корт… Жжет сквозь подошвы найков… Оркестр… В беседке, в густой тени. Вальс и знойные порывы ветра. Чья-то газета вдруг решившая улететь. Это не Штраус. Но что-то знакомое.
На какое-то время он вырубился, словно утонул в горячем сиропе, всплыл. Ян и Алан ушли играть. Фабрис тоже. Антуан висел на губах у подружки. По её длинной загорелой шее шли пунцовые пятна. Пума! Стефан и Жан-Люк конвоировали улыбающуюся шведку на выход. Борис встряхнул головой, пытаясь отогнать сон. Пойти в раздевалку, залезть под холодный душ? Нечем вытереться. Он снял очки, зажмурился, и, почувствовав, как по носу ползет слеза, открыл глаза: слоновьи уши листьев катальпы, пухлые облака, плывущие наискосок по невыносимо синему, как у Дали, небу, Ларри, повисший в смеше над сеткой…
