Он помедлил и встал, опустив руки. Я обвела его светом газового фонаря. По кругу. А потом поднесла фонарь к своему лицу. Снизу.
— Глаза голубые? — спросила я.
Он кивнул.
— Все. Пошли назад, — буднично сказала я.
Мы ушли из корпоративного склепа древних праведников так же молча, как и пришли.
Мне хотелось домой. Я обманулась.
Дорога неслась под колесами тяжело и ухабисто, выплевывая мелкие камешки. Я смотрела в окно. Мне нужно было уехать домой. Быстрее. Я поняла это точно.
— Таня. Я не думал, что так получится. Я давно привык к такому. С детства. Это правда.
Он помолчал.
— Ты меня простишь?
Я молчала, он молчал. Мне нечего было сказать.
— Не простишь? — спросил он, глядя в лобовое стекло.
— Что значит «привык с детства»? К чему? К мертвецам?
— Моя мать не вышла замуж после смерти отца. У нас везде были его фотографии. Я привык думать об этом с двенадцати лет.
— О чем ты думал, когда смотрел на меня? Ответишь честно, прощу.
— О том, что мы вдвоем. — Он помолчал и добавил: — Я хочу, чтобы мы были вдвоем. Только вдвоем.
— После смерти? — усмехнулась я. — Моей смерти?
— Я не это имел в виду. — Его губы упрямо сжались. Совсем как тогда, когда мы чуть не улетели на тот свет.
— А что ты имел в виду? — крикнула я. — Объясни! Я не понимаю!
— Давай не вернемся, — неожиданно сказал он.
— Куда? — потерялась я.
— В город.
Он поставил точку, и внутри меня лопнул шар, переполненный моей злостью. Лопнул и улетел в пыльное, жаркое небо чужой земли. Я тоже хотела, чтобы мы были только вдвоем. Так сильно, что остальное было неважно.
— Прости меня. — Мой подбородок вдруг задрожал.
Он меня обнял, бросив руль. Обеими руками. Так сильно, что я перестала дышать.
— Ничего не случилось бы. Я же с тобой.
Наша машина опять съехала с дороги. Ею некому было управлять. Мы снова чудом остались живы, сев брюхом на закаменевший глиняный гребень самостийной боковой колеи. Ваня толкал машину, я жала на газ, чтобы выехать. И улыбалась самой себе. Так, чтобы никто не видел. Чтобы не сглазить. Я вдруг поняла, что люблю его Я смогла бы назвать точное время, год, дату, часы и секунды, когда поняла, что люблю. По-настоящему. Есть ли на свете люди, знающие точное время, когда то, что было раньше, переходит в любовь? Я не знаю никого, кроме себя.
Мы лежали в машине, глядя на черное небо. Небо раскинуло звезды даже у горизонта. Они светили огнями святого Эльма сквозь узкие щели таинственных меловых гор, всосавших в себя древний океан, как губка.
— Повтори! — потребовала я.
— Я хочу быть с тобой всегда.
— Всегда, — повторила я как эхо.
— Когда я тебя звал, ты мне сказала «иди».
— Не сказала куда? — Хорошо, что он не мог видеть моей улыбки.
— Нет.
— Иди в меня, — шепнула я.
Звезды закрылись тенью, а мне больше ничего и не надо было. Я коснулась его губ и забрала его дыхание. Все до последнего вздоха. Как губка.
Горы сказочного края походили на слоеный торт, пропитанный разноцветным временем. Сверху — крем из меда и взбитых белков, в середине — клубничный бисквит со сливками и нежно-голубым безе, внизу белый зефир и нуга. Время поливало горный торт, как пудинг сиропом из отложений глины. Где-то абрикосовым, где-то вишневым, где-то бледно-малиновым. И украшало по бокам кулинарные шедевры хворостом из сарматских известняков. Торты были воздушными, пузырчатыми, многоступенчатыми, нерукотворными пирамидами. Объедение для настоящих небожителей. Объедение для глаз настоящих землян! Я просто облизывалась и мечтала, что вернусь в город и сама испеку что-нибудь сногсшибательное, умыкнув идею у доверчивых сказочных мест.
Сказочная земля была старой, в миллиард лет, потому ее лицо было изъедено складками и глубокими морщинами. Такими глубокими, что они казались бездонными, извилистыми провалами. Сказочная земля скрывала морщины как человек, прикрывая отвесные разломы выступами и натеками. Но безуспешно. По-моему, она давно бросила это занятие. Заниматься чепухой? Она и так была красивой. Зачем делать вид, что ты не тот, кто есть на самом деле?
Ваня копал то ломом, то лопатой. Долбил оба[5], насыпанный курганом земли. Расхититель гробниц рыл и копал без стыда и священного трепета. Археологи умерли бы от ужаса и негодования. Мы не археологи, потому мы не умирали, а чувствовали себя превосходно.
