Брудер довольно быстро привык — и не без удовольствия — слушать Линду, говорить, откуда он родом, как познакомился с ее отцом, а особенно отвечать на бесконечные расспросы, что он о ней думает. Прислушивался Брудер и к Эдмунду, который говорил ему. «Она не такая, как все девушки» — и советовал быть с сестрой поосторожнее. Дитер просил Брудера не очень-то сердиться на Эдмунда, говорил о своем сыне: «Он, знаешь, чудак». Мало-помалу Брудер понял, что единственный человек, который слушает так же внимательно, как и он сам, — это Валенсия, которая, когда говорили другие, делалась совершенно непроницаемой и не роняла ни слова.
Брудер никогда не был таким, как другие мальчишки из приюта, которые очень тосковали по семье и принимались хлюпать всякий раз, когда по воскресеньям в ореховой роще приюта расстилали свои одеяла люди, которые приезжали туда на пикник. Эти ребята хотели найти мать, чувствовали себя одиноко без отца, и в их глазах стоял такой жалкий страх, что Брудер еще ребенком дал себе слово не поддаваться ему. Когда в общей спальне дети тихо плакали, засыпая, он включал лампу и брался за книгу. В книгах, которые Брудер потихоньку таскал из шкафа миссис Баннинг, он неизменно находил успокоение, еще спокойнее ему становилось от собственных безмятежных размышлений, и много лет он носил в кармане бумажку, на которую выписал изречение с открытки, которыми миссис Баннинг торговала на благотворительных базарах: «Не та собака кусает, что лает, а та, что молчит да хвостом виляет». Брудер часто думал, что так же можно сказать и про лошадей; хотя по профессии он был автомехаником, но за всю свою короткую и полную событиями жизнь гораздо чаще заводил себе друзей среди лошадей, а не среди людей. В одной книжке, которую у него, сонного, вытащила из рук миссис Баннинг, он прочел слова: «Мои лошади понимают меня вполне прилично; я веду с ними беседы часа по четыре в день, не меньше».
Вот что было у Брудера в голове, когда к нему пришла Линда и рассказала, что конь Дитера застрял копытом под шпалой и порвал себе сухожилие. Дитеру ничего не оставалось, как застрелить Кермита, — нужно было успеть до того, как двухчасовой поезд пойдет на север, в Лос-Анджелес. Линда с Брудером кинулись через луковое поле, чтобы успеть это увидеть, но опоздали — длинная морда Кермита лежала на рельсе, а рядом с веком в белых пятнах виднелась дырка от верного кольта Дитера. Рядом стоял Эдмунд и громко рыдал.
— Папа, ты его убил?
— Мы с ним почти ровесники были.
— Где же ты найдешь другого?
— Другого коня? Нет уж, теперь я себе машину куплю. Спросите вон у механика в Пасадене, и он скажет — в городах на лошадях никто больше не ездит.
Дитер сказал еще, что присмотрел себе автомобиль с синим кожаным сиденьем и задней скамейкой; он мог увезти столько, что старичок Кермит не поднимал и в молодости.
— Мир праху его, — добавил Дитер.
— Но где ты возьмешь столько денег, папа? — фыркнул Эдмунд.
Дитер ответил, что им, детям, об этом не надо волноваться, и сказал:
— Давайте-ка уберем старичка с дороги.
Под ярким солнцем, от которого нестерпимо блестели рельсы, Дитер с Эдмундом заспорили, что им теперь делать с Кермитом. Дитеру казалось, что если оставить его на съедение койотам, то к утру от него точно ничего не останется. Но Эдмунд напомнил отцу, что недавно приняли закон, по которому запрещалось выбрасывать трупы лошадей: многие спешили обзавестись автомобилем и так избавлялись от своих верных помощников. Эдмунд предупредил еще, что штраф выпишут такой, который они и все вместе не выплатят, и сказал:
— Сжечь его надо.
Но Брудер вытащил из ботинка охотничий нож с рукояткой, обтянутой акульей кожей, и сказал, что разделается с Кермитом. Ему приходилось четвертовать лошадей, когда он работал на городской ферме, и он знал, что дело это нетрудное, хотя крови льется много. Брудер заметил, как Линда заволновалась при виде ножа, как в ее и так все время живых глазах загорелся настоящий огонь; он хлопнул ладонью по лезвию, и, услышав этот звук удара по стали, Линда невольно придвинулась к нему ближе. Она смотрела, как нож разрезает брюхо коня от колена до грудины, как наружу вываливается студенистая красная требуха. Кровь хлестала Брудеру на рубашку, а один сгусток долетел до ноги Линды; она с удивлением почувствовала, насколько он теплый.
