— Ну и хрен с тобой да и с этим немцем тоже! Я ему сдуру про твоего Николая Угодника рассказал, он и загорелся, прилип, как банный лист к заднице. Мороки с вами, ребята! Хотел всем добро сделать: немцу — икону, тебе — деньги. Не пошла игра, стало быть, не пошла. А свою взятку я всегда возьму.
Доронькин, привыкший к карточным терминам, и здесь оказался верен себе.
Эта история не испортило их отношения, они по-прежнему каждую неделю встречались за карточным столом.
Сейчас, повернувшись к набожнику, Николай вглядывался в темные краски. Лик святого безмолвствовал.
— Намоленная она, береги, — наказывала мать. — Пусть всегда с тобой будет.
Николай завет матери чтил, хотя сам по-прежнему был далек от всех этих святых.
Николая Угодника он помнил ещё с детства. Икона висела в избе у бабушки в красном углу. В престольные праздники перед ней всегда горела лампадка. Тогда лик святого, и без того суровый, казался особенно грозным, Колька даже смотреть на него боялся. В те годы никому в голову не приходило называть старую икону «доской».
Много лет прошло с тех пор…
Николай закрыл глаза. У него было настоящее, хорошее детство. С рыбалкой на утренней зорьке, когда до посинения торчал на берегу обмелевшего мирского пруда, который уже давно никто не чистил, пытаясь выудить оттуда мелкую рыбешку, — другой там просто не водилось, — а потом, счастливый шагал по деревне, хвастаясь своей добычей.
Он не обижался, когда жена дяди Феди, насмешливая тетка Настя, скармливая добычу коту Барсику, приговаривала:
— Мы поймали два тайменя, один с …уй, другой помене. Вот который помене, того и поймали.
Вечно голодный Барсик урчал от удовольствия и заглытывал рыбешку целиком. Он по достоинству оценивал царское угощение. Колька только червяков копать начнет, а кот уже тут как тут, рядом вертится, глаз с рыбака не спускает.
— Ур-рыба, рыба…
Он подхалимски терся лбом о штаны и громко урчал, дескать, про меня не забудь с хорошего улова. «Разве эти лодыри (имелись в виду вечно занятые делами хозяева) будут мне рыбу ловить? Как же, дождешься от них», — можно было прочитать в зеленых прищуренных глазах Барсика.
Николай помнит летние ночевки на сеновале, где, трясясь от страха и, конечно, не показывая виду, слушал страшные рассказы ребят постарше. А ещё были походы за ягодами и грибами. Он никогда не ныл, не жаловался, и поэтому взрослые брали его с собой.
Николай где-то вычитал, что счастливое детство бывает лишь у тех, кого по-настоящему любят. Его любили: и мать, и бабушка. Он был самым счастливым человеком на свете, пока не случилась та самая история, которая исковеркала ему жизнь.
Воспоминания захлестнули его. Они были здесь, рядом, как и золотые монеты, на поиски которых однажды в глухую предгрозовую ночь отправились два пацана: Колька Першин и Славик Доронькин.
Это случилось в деревне Ежовка Смоленской области, Гжатского, а ныне Гагаринского района.
Со стороны Степаников донесся первый приглушенный удар грома, когда две маленькие тени остановились возле старого дома, чернеющего в ночи страшной громадиной.
— Пришли вроде, — негромко сказал Колька своему приятелю Славику, останавливаясь напротив бывшего палисадника с завалившимся забором. — А ты все: гроза собирается, гроза… Вон её куда гонит, — он махнул рукой в сторону дальней деревни Степаники, что находилась от их родной Ежовки километрах в трех. — Пронесет.
И точно, словно в подтверждение слов парнишки, опять громыхнуло где-то там, ещё дальше, будто кто-то невидимый ворочал громадными механизмами: хр-рр-ха-а-а…
Славик, вцепившись, как клещами, в Колькину руку, неохотно разжал пальцы. Он трусил, но ни за что не хотел в этом признаваться.
— Фонарик где?
— В-возьми, — Славик, заикаясь от волнения, протянул фонарик.
Он уже жалел о том, что послушался Кольку и потащился сюда ночью. Вот узнают старшие, всыпят им по первое число. Сидеть больно будет. Выдерут, пить дать, выдерут, как сидоровых коз. Да и дом этот…
Славик повернул голову в сторону Пименова дома и поежился от страха.
У-у, словно филин старый торчит, добычу стережет или подкарауливает кого. К нему и днем-то подойти страшно: стоит на отшибе, черный весь, как обугленная головешка. Не зря Пимена колдуном называли, ох, не зря. Сам помер, а дух его где-нибудь поблизости шатается, это у них, у колдунов, обычное дело. А то ещё силу нечистую на них нашлет, чтобы напугать до смерти.
