Долго чесал в загривке кулак и решил — лучше не связываться.
— Ну ты, Дохлый карась! — крикнул он во все горло на Гараську. — Ты мне больше под руку не попадайся!
Рук я об тебя марать не могу! Себе дороже. Понял?
И с тех пор Гараське стало чуть-чуть легче. Голова перестала болеть, и в ушах меньше шумело. А то беда была, спать не мог.
И его дружки-жалельщики Сережка и Степан, встречая его, радостно улыбались:
— Ничего, Гарась, ничего. Лучше заживем. Дай срок!
Кому медку, кому деготьку
Вскоре многие познакомились с новой партией.
Сидел как-то Иван Кочетков в сельсовете, толковали они с Тимофеем, как им объединить бедноту, и вдруг приходит с жалобой поп Акакий.
— Як вам, власть предержащие. Извольте почитать, чья прокламация? — И предъявляет написанный на какой-то картонке плакат:
РЕЛИГИЯ — ДУРМАН ДЛЯ НАРОДА.
НЕ ЖАЛЕЙ, РЕБЯТА, ПОПОВСКОГО САДА И ОГОРОДА!
— Гм, — сказал, покрутив усы, Тимофей, — лозунг правильный, а вывод странный.
— Более чем странный, — взвизгнул поп, — морковь повыдергана, вишни оборваны!
— Ребячье баловство, — пожал плечами Тимофей.
— Какое же баловство, самая настоящая экспроприация! С угрозами. Вот, полюбуйтесь, какое я требование накануне получил. — И поп Акакий предъявил бумажку, на которой печатными буквами было написано:
ПОЖАДНИЧАЛ ДЛЯ БОЛЬНОЙ МЕДА — ПЕНЯЙ НА СЕБЯ.
ДОЛГОГРИВАЯ ПОРОДА!
— Гм, — смутился Тимофей и еще покрутил усы, — весьма невежливо… конечно. А кому это вы, батюшка, не дали медку?
— Старушке одной, хворой Агафье, вы ее знаете, — ответил поп, — была когда-то у меня в услужении. Чего ее медом раскармливать? Все равно не нынче-завтра преставится… Сами понимаете — не в коня корм…
— Кто же это за нее заступается? — покрутил ус Тимофей. — Кругом одинокая старушка, сильной родни нет, один только и есть внучонок Данилка, да и тот слабосилен… Не велик застой!
— Так ведь это же не один кто-то, а партия! Вы полюбуйтесь, вот выписка из постановления, — предъявил поп Акакий третий документ.
«Решили и постановили — запросить у попа Акакия немного меду для хворой бабушки Агафьи, очень ей перед смертью медку отведать хочется. „Обязательно, — говорит, — с батюшкиной пасеки, духовитого“. Поручить получить Данилу Фокину.
Председатель ПСР
Секретарь.»
Подписи опять неразборчиво.
— Та-ак! — удивился Тимофей. — Новая партия у нас объявилась, ты слыхал, товарищ Кочетков?
Иван Кочетков только покачал головой и отвернулся, чтобы скрыть усмешку.
— А может, Агафье-то стоило бы вам послать медку?
Столько лет на вашу семью проработала, — сказал он.
А поп Акакий так и вскинулся, так и завопил:
— Я насилию не уступлю! Я террору не поддамся!
Прошли времена «грабь награбленное»! Я вас к порядку призову! Нет правды на местах, но есть она повыше!
И еще что-то кричал.
— Да вы успокойтесь, батюшка, — сказал ему вежливо Тимофей. — Мы самоуправства не поощряем. Оставьте документики, мы в этом деле разберемся.
И когда обозленный поп ушел, обратился к Кочеткову:
— Ну, что ты скажешь, Иван? Это что еще за подпольная организация появилась такая вредная?
— Не знаю, дружище, но если она Агафье медку, попу деготьку — значит, для пролетариата не очень вредная.
— Председатель у них есть, секретарь… Заседания…
Вот так штука. Я здесь Советская власть, и меня на заседания не зовут и в президиум не сажают. Дожил!
Кочетков рассмеялся и ничего не ответил Тимофею.
А рассмеялся Иван Кочетков потому, что вспомнил, как недавно, сам того не ведая, наверное, побывал на заседании этой таинственной партии.
Как-то раз сидели они с Машей на завалинке вечерком, и было им грустно.
— Скушно мне с тобой, Иванушка, — говорила Маша тихим голосом. Повидавши нового, не могу я жить по-старому. Своего теленочка поить. Своего поросеночка кормить. Свою полоску хлебца жать… Тесно мне, душно мне в такой жизни.
— Уж куда тесней, — вздыхал Кочетков.
— Отпусти ты меня в совхоз, Иванушка, на большие дела.
— Повремени, Маша, — отвечал Кочетков, — начнутся и у нас большие дела.
— Да откуда ты знаешь, что они начнутся?
— Партия об этом говорит нам, Маша.
И вот когда сказал он о партии, тут из зарослей лопухов появился вдруг лобастый мальчишка и сказал:
