. И эти факты также имели место.
Все эти признания, однако, никак не годились для того, чтобы обвинить Бухарина в преступной заговорщической деятельности, в чём состояла главная задача Вышинского. Ещё меньше отвечали этой задаче показания Бухарина о мотивах, по которым «правые» на рубеже 30-х годов хотели «опрокинуть столь доблестное руководство Сталина». Бухарин заявил, что «правые» считали колхозы «музыкой будущего», «жалели раскулаченных из-за так называемых гуманитарных соображений», выступали против «переиндустриализации» и чрезмерной бюджетной напряжённости, смотрели «на наши громадные, гигантски растущие заводы, как на какие-то прожорливые чудовища, которые всё пожирают, отнимают средства потребления от широких масс» [106]. Всё это были действительные взгляды «правых», которые излагались в их декларациях и в известной статье Бухарина «Заметки экономиста».
Такой крен в показаниях вызвал раздражение Ульриха, который прервал Бухарина, заявив: «Вам было предложено дать показания о вашей антисоветской контрреволюционной деятельности, а вы читаете лекцию». Однако Бухарин и дальше продолжал говорить об идеологических установках «правых», и в частности, об их «сползании на рельсы буржуазно-демократической свободы». Это заявление Вышинский поспешил истолковать в прямо противоположном смысле: «Коротко говоря, вы скатились к прямому оголтелому фашизму» [107].
Далее Бухарин говорил о выработке правыми в 1932 году «Рютинской платформы», которая якобы была названа по имени Рютина с тем, чтобы «прикрыть правый центр и его самые руководящие фигуры». Однако и это вызвало недовольство Ульриха, заявившего: «Пока ещё вы ходите вокруг да около, ничего не говорите о преступлениях» [108].
Под давлением председателя суда и прокурора Бухарин фактически признал только два преступления «блока», в которых он участвовал. Первое состояло в намерении «арестовать XVII съезд». О подготовке «дворцового переворота», «захвата Кремля», аресте XVII съезда речь шла и в показаниях других подсудимых. Однако Бухарин, а вслед за ним и Рыков заявили, что план этот ещё до какой-либо конкретной подготовки данной акции был отвергнут «правым» и «контактным» центрами [109].
Второе «преступление» заключалось в отправке Бухариным Слепкова на Северный Кавказ, а Яковенко в Сибирь для организации кулацких восстаний, причём в последнем случае — силами бывших красных партизан [110]. Это признание также поражало своей явной абсурдностью, хотя оно не было полностью высосано из пальца. По-видимому, Бухарин действительно беседовал с этими людьми, но, разумеется, с целью не ориентировать их на организацию антисоветских восстаний, а узнать, насколько далеко зашли повстанческие настроения крестьян в этих регионах (социальное напряжение в них достигло в 1932—1933 годах такой остроты, что многие коммунисты опасались возникновения там крестьянских восстаний). Именно такое истолкование дал беседам между Бухариным и Слепковым Каганович в конце 80-х годов: «Слепкова спрашивали на очной ставке: посылал вас Бухарин на Северный Кавказ? — Посылал.— Какие он задания вам давал? — Давал задания такие, чтобы мы выявили настроение казаков, кубанских и донских, готовы ли они к чему-нибудь или не готовы?» [111] В интерпретации Вышинского эти «задания» превратились в указания о руководстве крестьянскими восстаниями. Между тем было очевидно, что антисоветски настроенные казаки никак не могли выбрать большевиков Бухарина и Слепкова своими руководителями.
Бухарин несомненно продумал уроки предыдущих процессов и, исходя из них, строил свою тактику на суде. На протяжении всего процесса он неоднократно демонстрировал своё превосходство над Вышинским, дерзил ему, высмеивал его, ставил его в тупик. Наиболее острая схватка между Бухариным и Вышинским разгорелась во время рассмотрения дела о «заговоре», якобы имевшем место в 1918 году.
