— Увы! — сказал он. — Когда-то я жил в городах, видел изящных женщин, но с тех пор как исполнил свой долг гражданина и приговорен за это к смерти, я живу в лесах. За вами я пошел не с целью попросить милостыни или ограбить вас, но как дикарь, ослепленный ангельской красотою. Я так давно не видел прекрасных белых рук!
— Встаньте же, — сказала герцогиня, так как он все не поднимался с колен.
— Позвольте мне остаться в этой позе, — ответил Ферранте. — Она мне самому показывает, что сейчас я не грабитель, и это успокаивает меня. Знайте, я принужден жить воровством, с тех пор как мне не дают лечить людей. Но в эту минуту я только простой смертный, поклоняющийся божественной красоте.
Герцогиня поняла, что он немного помешан, но не испугалась: по глазам этого человека она видела, что у него пылкая, добрая душа, и к тому же ей нравились необычайные люди.
— Итак, я — врач. Я ухаживал за женою пармского аптекаря Саразине; однажды он нас застиг и выгнал из дому жену и троих детей, справедливо полагая, что это не его дети, а мои. Потом у нас родилось еще двое детей. Мать и пятеро малышей живут в крайней нищете, ютятся в убогой хижине, которую я своими руками построил в самой чаще леса, — отсюда до нее около лье. Ведь мне надо скрываться от жандармов, а эта бедная женщина не хочет разлучаться со мной. Меня приговорили к смерти и с достаточным основанием: я участвовал в заговоре. Я ненавижу принца, — он тиран. Бежать за границу я не мог: не было денег. Но вот другая беда, такая страшная, что мне тысячу раз хотелось покончить с собою: я разлюбил ту несчастную женщину, которая подарила мне пятерых детей и ради меня погубила себя, — я люблю другую. Если же я покончу с собой, мать и пятеро детей умрут, буквально умрут от голода.
Человек этот, несомненно, говорил искренне.
— Но чем же вы живете? — спросила герцогиня, почувствовав жалость к нему.
— Мать прядет, старшую дочь кормят на одной ферме: хозяева ее — либералы; она пасет у них овец; а я стал грабить людей на большой дороге между Пьяченцой и Генуей.
— Как же вы сочетаете грабеж и либеральные принципы?
— Я записываю, кого и на какую сумму ограбил, и, если когда-нибудь будет у меня хоть небольшая возможность, я верну все деньги, какие отобрал. Я полагаю, что такой человек, как я, то есть народный трибун, несет определенный труд, который, в силу его опасности, заслуживает оплаты в сто франков в месяц; поэтому я никогда не беру более тысячи двухсот франков в год. Нет, я ошибаюсь, — иногда я ворую немного больше: мне ведь надо печатать свои произведения.
— Какие произведения?
— Ну, например: «Будет ли у нас когда-нибудь Палата и бюджет?»
— Как? — удивленно воскликнула герцогиня. — Вы — знаменитый Ферранте Палла? Один из величайших поэтов нашего века?
— Знаменитый? Возможно. Но бесспорно очень несчастный.
— И человек с таким дарованием вынужден жить воровством?
— Может быть, потому и вынужден, что есть у меня искра дарования. До сих пор все наши писатели, составившие себе имя, продавались правительству или церкви, которые сначала хотели подорвать. Я же, во-первых, рискую жизнью, а во-вторых, — подумайте, синьора, какие мысли волнуют меня, когда я выхожу на грабеж. «Прав ли я?.. — спрашиваю я себя. — Действительно ли трибун оказывает обществу такие услуги, за которые он имеет право брать сто франков в месяц?» У меня всего две сорочки, вот это платье, которое вы на мне видите, кое-какое оружие, — притом дрянное; я уверен, что кончу жизнь на виселице. Смею думать, что я человек бескорыстный. Я был бы счастлив, если бы не постигла меня роковая любовь, из-за которой я теперь только страдаю возле матери моих детей. Бедность меня тяготит лишь своей уродливостью. Я люблю красивые одежды, прекрасные белые руки…
И он посмотрел на руки герцогини таким взглядом, что ей стало страшно.
— Прощайте, сударь, — сказала она. — Не могу ли я чем-нибудь помочь вам в Парме?
— Размышляйте иногда над таким вопросом: его назначение пробуждать сердца и не давать им цепенеть в том ложном, грубо материальном счастье, какое будто бы дают монархии. Стоят ли услуги, которые он оказывает своим согражданам, ста франков в месяц?.. На свое несчастье, я уже два года люблю вас, — сказал он кротким голосом, — два года душа моя живет только вами, но до сих пор я видел вас, не внушая вам страха.
