- Тогда не будем терять время. Выпьем, и в дорогу. За вас, друзья! У меня такое ощущение, что мы ни на минуту не расставались!
Все чокаются. Даже я с Другом. Здесь, у Счастливчика, я не так остро ощущаю неприязнь к этому правдолюбцу.
Проснулся я в той же узкой, как пенал, комнате, на том же сундуке. (При всем нежелании видеть рожу своего братца, деваться некуда, да и бабушку не хотелось обижать - она-то ни при чем.)
Опять позвякивают ложки в стаканах и идет неторопливый разговор.
- Совратила ты меня, совратила, - в тяжелом басе братца проскальзывают игривые интонации, - лишила невинности, порушила принципы.
- И очень хорошо, - бодрится бабушка, - сколько можно одному жить?
- Эх, бабка, бабка, ну чем я был плох - один?
- Пить меньше будешь.
- Ты думаешь? - Всплеск надежды придает его басу баритональный оттенок. А в какую комнату поместишь нас?
- Живите, где хотите.
- Нет уж, ты решай.
- Да хотя бы в эту.
Видимо, речь идет о комнате, в которой сплю я, потому что братец вспоминает обо мне.
- А родственничек-то наш скандалист, оказывается. Такое вчера накрутил! Большой бузотер...
- А эта откуда? Твоя?
- Отторг по случаю. Ну, двинули, старушка? Как раз к открытию успеем...
- И наволочек надо купить.
- Все возьмем, что надо... Новую жизнь - в чистой постели!.. Вот отныне наш девиз...
- А она с нами пойдет?
- Незачем.
- А звать-то хоть как?
- Виктория... Вика... Тори - как тебе угодно... Королевское имя. - Он шумно отодвигает стул, топает мимо двери. На всякий случай закрываю глаза, чтобы не вступать в разговор, если ему вздумается заглянуть в дверь...
Ушли... Встаю, собираю вещи. Денег осталось в обрез, на билет. Щупаю лицо, обнаруживаю странное смещение рельефа - выровнялись впадины, утонули возвышенности. И все болит. Даже глаза.
Беру чемодан. И хотя знаю, что в доме никого нет, выхожу из комнаты на цыпочках. Ловлю себя на этом и начинаю двигаться более уверенно.
Сажусь за стол, чтобы написать прощальную записку с извинением за столь срочный отъезд. Какую бы придумать причину? Ничего подходящего в голову не приходит, иду умываться. И здесь между туалетом и умывальником натыкаюсь на нее. Волосы заплетены в косы, на босых ногах туфли братца Гены,
Опешив, здороваюсь так, будто живем в одном доме много лет, и вхожу в туалет, хотя шел умываться. Поторчав в туалете, застаю ее на том же месте. Приступаю к умыванию. И неожиданно для себя прерываю молчание.
- Ты как здесь очутилась? - Тут же понимаю глупость своего вопроса. - Ты что, давно с ним знакома?
-Нет.
- Ну, сколько? Год, два, неделю, день?.. Молчит, вперив взгляд в пространство.
- Ты что, не слышишь?
- Слышу.
- Что же не отвечаешь? Вчера, что ли, познакомилась?
- Да.
- И что, так вот сразу поехала с ним?
Ответа я не жду. Вопрос, так сказать, риторический.
- А если бы я тебя взял с собой, ты бы и со мной поехала? Ты что, вещь какая-то, что ли? Кто тебя хочет, тот и берет? В глазах слезы.
- Ну что ты плачешь? Я же правду говорю. А пожарника этого ты откуда знаешь? Где познакомилась? На пожаре?
- Нет.
- А где?
- У художника одного...
- Какого художника?
- Сергея.
- А его ты откуда знаешь?
- Жила у него.
- Как жила?
- На антресолях.
- Рисовал он тебя, что ли?
- Иногда рисовал.
- Голую?.. А как ты к нему попала? Родители у тебя есть.
- Нет.
- Как нет?
- Я детдомовская. Родители венгры были.
- Откуда знаешь?
- Бабушка сказала.
- Какая бабушка?.. Родная?
- Нет... Я жила у нее просто.
- А она откуда знает?
- Ей сказал кто-то.
- Понятно...
Хотя, конечно, ничего не понятно.
Вдруг на мгновение лицо ее преображается.
- Ты уезжаешь?
- Да. А что?
Она опять гаснет, умолкает, будто израсходовала на вопрос весь запас слов.
- Почему ты спросила?.. Ну, как хочешь! Не желаешь говорить - не надо!
Ухожу в комнату. Сажусь писать записку. Наконец выжимаю из себя несколько строк: "Дорогая бабушка, вынужден срочно уехать. Спасибо за все. Извини за то, что не попрощался с тобой, но так сложились обстоятельства".
Понимаю, что надо добавить еще что-нибудь теплое, благодарственное, но из-за братца Гены не могу.
