Парк Пермского периода - страница 33
— Включи хоть радио, что ли, — попросил я.
Серега протянул руку за спину, нащупал там приемник и щелкнул выключателем. Полились тягучие звуки «Wild Roses»[4]. Песня уже заканчивалась, вот отшептала свой куплет тонкоголосая Кайли, после чего вступил Ник Кейв:
On the last day I took her where the wild roses grow
And she lay on the bank, the wind light as a thief.
And I kissed her goodbye, said, «All beauty must die»
And lent down and planted a rose between her teeth…[5]
Песня как нельзя лучше соответствовала моменту. Я покосился на цветущий шиповник, почесал исцарапанные руки, с завистью покосился на кабанскую косуху и вздохнул:
— Пошли домой.
— Ко мне? — встрепенулся Серега.
— Ну не ко мне же…
Кряхтя и охая, мы разогнули ноги, подняли наш мини-байк и покатили его вдоль трамвайных путей.
— Знаешь, чем «харлей» лучше девушки? — вдруг спросил меня Серега.
— Нет, — ворчливо отозвался я.
— Он никогда не скажет тебе: «Дорогой, знаешь, у нас с тобой скоро будет маленький „харлейчик“!»
Мы шли по улице и хохотали самым неприличным образом.
Дни шли своим чередом. Прошла, наверное, целая неделя со времени нашего безумного мотопробега. Серега занял денег, съездил до Башкортостана, вызволил из автомастерской реанимированный «Урал» и безо всяких эксцессов доехал на нем до Перми, где возвратил приятелю. На мой вопрос, какой была дорога, Кабанчик проворчал что-то невразумительное, стащил ботинки, не переодеваясь повалился на кровать и отвернулся к стене. Я все понял без слов. Тому, кто посидел за рулем такого чуда, как наш волшебный байк, любая поездка на «Урале» или еще на чем-нибудь подобном причиняет почти физическую боль. Тот, кто летал, не сможет ползать. Я не стал его тревожить — без того забот хватало.
Ближе к следующим выходным в наш институт вдруг завалился Баев, приволок большой балык копченой стерляди, такую же большую банку темного отборного лесного меда и ящик водки. Он приехал в Пермь по делам, на собственной машине, а я, как оказалось, оставил ему во время достопамятного кутежа свой адрес. Впрочем, все от этого только выиграли — институту вновь в который раз задерживали зарплату, и мы сидели без еды. Выпить все за раз нам так и так не удалось бы, я позвонил Денисычу и Кабану, и пару дней мы медленно и очень пристойно кутили в обществе друзей и избранных сотрудников, размышляя о природе, о поэзии, о мотоциклах и о бренности всего сущего. Мы с Кабаном старались говорить поменьше, опасаясь ненароком обмолвиться — мало ли, как оно там в Башкирии отзовется… Фил был посвящен в подробности нашего с Серегой путешествия, но тоже молчал.
Вопрос неожиданно поднял сам Баев.
— А знаете, парни, — вдруг сказал он, зажевав очередную рюмку водки тоненьким прозрачным ломтем балыка, — я вот одного взять в толк не могу. Вы тот остров помните?
— Какой остров?
— Да остров же! Посереди реки. Ну, помнишь, ты еще меня туда потащил среди ночи ракушек смотреть?
Баев смотрел мне в глаза. Я покивал.
— Помню. А что?
— Ездил я туда. Уже потом, на прошлой неделе.
— И что там?
— Ничего там. Нет его.
— То есть как это нет? — опешил я. — Вода прибыла?
— Да нет, не прибыла. Обычная вода, даже немного спала. Последние же две недели жарко было, страсть, вот Белая и обмелела. Скалы, ивы — все на месте. А островка того нет, как будто его и вовсе не было. Я даже сперва подумал, что мы не на то место попали. Потом смотрю — костер, бутылки… То самое, факт. А островка нет.