– Я думаю, Юра, тебе лучше уйти, – сказала она. – Мы не подходим друг другу. Ты хороший человек, но…
– Это правда, что у тебя есть другой? – перебил ее Казачинский.
– Это не важно.
– Не важно? Рая! Ты же знаешь меня, я всегда был с тобой честен! Я ничего никогда от тебя не скрывал… Почему, если ты меня разлюбила, ты просто не сказала мне… За что мне это все?
– Ты был такой настойчивый, – пробормотала Рая, – и вообще, знаешь, с тобой так трудно говорить…
– Рая, послушай, но это же неправда! То, что твой отец придумал обо мне… да он меня всего несколько раз видел! Как он может что-то знать обо мне…
– Юра, у меня болит голова, – пробормотала девушка, делая шаг назад. – И… хватит об этом, хорошо? Пожалуйста, уходи. Уходи и больше не возвращайся. И звонить мне не надо – я не буду отвечать.
Она скрылась в комнате, а Казачинский стоял, как пораженный громом, и опомнился только тогда, когда Ниловна с грохотом захлопнула дверь, прокричав на прощание:
– Нам тут примаков не надо!
Он не помнил, как вышел из дома. На улице его толкали – он даже не обращал внимания, шагал, как сомнамбула, наугад, плохо понимая, что происходит. Изничтожили, растерли – за что? Сколько раз говорили – и устно, и печатно, – что в Советском Союзе все равны, и вот, пожалуйста – он не подходит Рае, потому что беден, потому что ее отец принимает на даче Ягоду, а еще – имеет заместителя, который подходит дочери куда больше, чем бывший трюкач. Примак – в деревнях так называется нищий зять, который приходит жить к родителям невесты на все готовое. Примак… о-хо-хо… И само-то слово дрянное, а в устах такой, как Ниловна, и вовсе звучит как приговор.
Юра зашел в пивную, потом еще в одну, потом сел не в тот трамвай и оказался возле парка Горького. Доподлинно неизвестно, что он там делал, но вскоре после одиннадцати смотритель парашютной вышки вызвал милицию, пожаловавшись на то, что какой-то хулиган остался на верхней площадке после закрытия и, кажется, собирается оттуда спрыгнуть.
– Как же вы его пропустили? – мрачно спросил милиционер, которому вовсе не улыбалась мысль подниматься в темноте на высоту в 35 метров.
– Да на нем форма угрозыска была!
– Ну вот пусть угрозыск с ним и разбирается, – вынес соломоново решение милиционер и позвонил куда следует.
Освещенный парк сверху был виден как на ладони, и сбоку чернела лента Москвы-реки, а возле набережной стоял пароход-ресторан, все окна которого ярко горели. Оттуда до Казачинского доносились обрывки джазовой мелодии. «Дослушаю, а потом прыгну вниз», – решил он. Ветер шевелил его волосы. От выпитого пива он не опьянел, а скорее отяжелел и утвердился в своем намерении, что жить теперь ему незачем, а раз так, остается только умереть.
– Юра!
Он узнал голос Опалина и рефлекторно повернулся в ту сторону. И в самом деле, в нескольких шагах от него стоял Иван.
– Не надо ко мне подходить, – предупредил Казачинский. – Я все равно прыгну.
– Это ты из-за того, что я застрелил… – начал Опалин.
– Нет. – Юра мотнул головой. – Нет.
– Ты пьян? – на всякий случай спросил Иван.
– Пиво пил. Нет, я не пьян. Просто надоело все.
– Бросила, что ли?
– Кто?
– Ну, не знаю. Девушка твоя.
Казачинский вздохнул.
– Я в угрозыск пошел, потому что ее отец… в общем, он мне условие выставил. А сегодня оказалось, что он так от меня избавиться хотел.
– Как избавиться?
– Обыкновенно. Убили бы меня, как Яшу, то-то он был бы рад. И Рая тоже.
– Рая – это твоя девушка?
– Да. Мы познакомились, когда она на съемки пришла. Просто ей было любопытно, как фильм снимают. А я там трюк делал. Ну, стали встречаться… Я про ее отца тогда ничего не знал. Она мне потом рассказала. Да мне все равно было, понимаешь? Я же ее любил. Мне дела не было до ее родителей…
Опалин молчал.
– А ее отец – у, он величина. Фигура. Не сегодня завтра наркомом станет. С товарищем Сталиным в Кремле общается. Мне бы раньше понять, к чему все это мне говорилось. Мол, видишь, какие мы – советские господа. Правильно дворник на Пречистенке сказал: никуда господа не деваются. Ну, а из меня какой господин? Я всю жизнь товарищ. Не ровня я ей, короче. И выставили меня за дверь.
