Как во сне добралась я до Севрской заставы. Сквозь слезы, застилающие глаза, я видела тощую фигурку Брике, прикорнувшего у караульного столбика. Он проснулся только тогда, когда я растолкала его.
– Это вы, мадам? Вот чудо-то! А я уж не знал, что и думать. Может быть, вы заболели? – Я не ответила на его вопрос, и Брике весело продолжил: – Такие чудеса со мной творятся! Приезжает среди ночи какой-то толстый болван, вытаскивает меня из постели, везет на самый край Парижа и на этом месте вышвыривает из коляски. Жди, говорит. Вот я и жду. Только я вовсе не знал, что жду именно вас.
– Мы едем в Бретань, – проговорила я с трудом.
– Прямо сейчас, с ходу! Вот это спешка так спешка! Я люблю всякие приключения. Если б вы сейчас сказали, что мы отправляемся в Америку, я бы вот так, босиком, сразу пошел за вами. А заставу – штурмом брать будем?
– У меня есть пропуск, – отвечала я сухо, – и хватит паясничать.
Меня сейчас совершенно не волновала проверка пропусков. Я подала документы сонному гвардейцу, и вид у меня был очень спокойный. Какая-то минута – и мы были вне Парижа…
– Мадам, – восклицал Брике, подпрыгивая на одной ноге, – ну, мадам, ответьте же!
– Что еще такое?
– Деньги у вас есть? Завтракать очень хочется…
7
Мы шли, не останавливаясь. Брике давно понял, что я не расположена поддерживать разговор, и покорно молчал. Я, в свою очередь, привыкла к его постоянному посвистыванию. Между Флери и Плесси-Пике мы углубились в Медонский лес, и я слышала, как шуршат башмаки Брике по земле. В лесу было сыро и холодно, ночь еще не кончилась. Мальчишка жаловался, что замерзает, и мы, поразмыслив, вышли из чащи и зашагали вдоль Сены по версальской дороге.
Предрассветная свежесть слегка приглушала боль, вызванную известием об аресте Рене. Мне дышалось свободнее. Я успокаивала себя тем, что лично от меня ничто в этом мире не зависит. Еще неизвестно, смогу ли я добраться до Сент-Элуа… Во всяком случае, Жанно – первейшая моя обязанность. Как бы ни было это больно, но я знала, что всегда предпочту сына возлюбленному. Кроме того, меня ждет не только Жанно. А Шарло, Аврора? Они нуждаются во мне, они маленькие и беспомощные. А Рене… При всем своем желании я бессильна помочь ему.
Я столько надежд возлагала на свою любовь, на наше будущее счастье! И все вдруг полетело кувырком. Рене в тюрьме по приказу Комитета, я убегаю из Парижа, пользуясь первой же возможностью, так как знаю, что другой может и не быть. И почему все так случилось? Потому, что во Франции идет революция, и санкюлоты беснуются от злобы, вымещая свою ярость на тех, кто давно уже свергнут с пьедестала!
Я сжала зубы от бешенства. Мне почти двадцать три года, а я еще и не жила! Что это за жизнь? За последние четыре года – сплошные восстания, потоки крови, преследования, побеги и страх, судорожный постоянный страх. Я боялась всегда, даже во сне, это стало моей привычкой. Я забыла, как чувствует себя человек, когда может расправить плечи и поднять голову. Когда не нужно ежеминутно думать, как бы вывернуться, сохранить жизнь и не попасть на гильотину только за то, что моей матери в свое время взбрело в голову полюбить аристократа!
– Надо помолиться, – прошептала я, чувствуя, как сильно захлестывает меня отчаяние.
Но слова замерли у меня на устах. Молиться? Я не была уверена, что Он существует. А если и существует, то не для меня. Никогда Он не являлся мне – ни в радости, ни в отчаянии. И я не могла Ему молиться.
Занималась заря. Мы достигли Бельвю, и отсюда, с холма, было видно предместье столицы. Парижские огни понемногу гасли. Город лежал молочно-розовый в предрассветном сиянии, как младенец в люльке. Сена выглядела как поток расплавленного серебра. С утреннего светлеющего неба на Париж лились лучи золотистого света, в котором, как в золотой пене, плавали аметистовые крыши домов и шпили парижских церквей. Я вздохнула. В этом городе я все же пережила много счастливых минут. Что ожидает меня в будущем?
– Мадам, мадам! – восклицал Брике. – Здесь поблизости есть монастырь капуцинов. Там всегда продают молоко. Вот бы напиться.
