— А какое место вы гарантируете области на спартакиаде республики?
Вопросец с подковыркой. На прошлой спартакиаде, около трёх лет назад, северостальцы замкнули десятку сборных команд. Здесь, в этом здании, удар по престижу был пережит довольно болезненно, тем более что соседи при встречах в верхах знай подтрунивали: ай-яй-яй, что ж вы, братцы, — и сталь варить умеете, и выпускать умные машины, а прыгать и бегать кишка тонка? Прежний председатель комитета по физкультуре нажил стенокардию, и медицина рекомендовала ему менее нервную работу.
На вопрос, какое Парамонов гарантирует место, стоило ответить скромно: мол, гарантии давать трудно, мол, прогнозы в спорте, как известно, вещь ненадёжная, но лучшие посланцы армии северостальских физкультурников постараются приложить все силы, чтобы не посрамить.
Однако Емельян есть Емельян. Смял и сунул в карман бумажку с выступлением, вздыбил пятернёй хохол и сам (что не больно пристойно) обратился к залу с вопросом:
— А какое место наша область занимает по республике?
Председательствующий позвенел пробкой по графину, унимая лёгкий шумок, и недовольным голосом поинтересовался, что имеет в виду Емельян Иванович. Место по общему объёму валовой продукции, или на душу населения, или что-нибудь ещё?
— Ну пускай на душу. — Он вольно облокотился, склонясь в сторону президиума — глаза хитрые, брови дыбком.
Залёткин низко опустил голову — с затылка её заливало бурой краской стыда за недостойную комедию, затеянную выучеником и выдвиженцем.
— Вам это надо знать, товарищ Парамонов, — строго заметил председательствующий. — Как номенклатурному работнику. Пятое место у нас. Запомните. Или запишите.
— Дак пятое и займём, — раскинул руки Емельян и, бойко стуча каблуками, пошёл со сцены.
Хлопки… Смешки… «Ну, силён заливать», — это прямодушный генеральский бас облвоенкома.
— Почему заливать? — Емельян резко обернулся на голос. — Была просьба гарантировать. Я и гарантирую.
В перерыве, в фойе, к нему подплыл, недовольно стуча своей палкой, Залёткин. Толкнул животом, проговорил со своей вышины:
— Знал, сударь, что вы нахал, но что до такой степени, даже не догадывался. А есть ли у вас скрытые резервы?
— Как не быть… Кстати, просьбица у меня к вам, Алексей Фёдорович. Отдайте мне Песчаного. Я его в замы хочу взять.
Залёткин даже слегка поклонился — с трудом, придерживая на животе вечный бостоновый пиджак:
— Ну, утешил. Ну, спасибо. Я ведь было думал, что он навечно к нам приговорён. Нельзя же в приказе писать формулировку «уволен за филателизм», а больше не за что. Только вам он зачем, умная вы голова?
— Документацию знает как вести.
— Н-да-а… — протянул Залёткин, — Впрочем, хочется верить, что это не единственный ваш скрытый резерв.
Он мало что понял: на огромном комбинате было кому вести документацию.
— Очень кстати, — сказала Маргарита обыденным голосом, принимая взлёт мужниной карьеры как должное. — У тебя будет персональная машина, и мы сможем ездить на дачу.
Завещание деда Менар-Лекашу, по которому, как полагала мечтательница, профессорская дача достанется именно ей, ещё не было вскрыто, поскольку и сам профессор ещё дышал, хотя и на ладан. Но грезила Маргарита с такой силой и мощью, словно как бы уже обладала вожделенным.
— Теперь у меня будут фирменные кроссовки, — сказала бедная неродная Валентина.
Маргарита сидела на пуфике перед трюмо спиной к Парамонову — подбористой спиной, резко расширяющейся книзу, такой дразнящей прежде и такой безразличной теперь спиной — и самоуглублённо трудилась: фабрила ресницы. Валентина лежала на кушетке и плевала в потолок — буквально. Всё старалась доплюнуть.
И тогда он пошёл прочь из своего дома, зная, что ни одна из двух не заметит его ухода.
Позвал в кабинет Аннушку, сообщил ей новость. Она было обрадовалась, но когда он сказал так: «Для нас с тобой это тоже облегчение — сплетен меньше, если мы не сослуживцы», Аннушка выбежала вон, хлопнув при этом дверью.
И тотчас в кабинет ворвалась разъярённая Татьяна Тимофеевна: «Сколько можно девку мучить?»
— Чем на этот раз вы её допекли?
Объяснил.
— И вы могли такое ляпнуть? Знаю, что мужики — сплошь деловая древесина, но вы, Емельян, хуже — вы просто коряга.
