- Хоронила не я, что ты, соседушка. А детям на зиму - что же, на чердаке, что же, поклала бы. Ты ж зарыть велел. Да я и не много взять - я, видишь, без мешка, без всего... Да и без лопаты - дай, думаю, так, руками поворошу...
- Дура, ой, Дунька, какая ты дура! Пришла! Ничего без Васильича не петришь - руками она разворошит, дура!
Соседи, не спеша, шли домой, бранились.
На следующий день в гости пришел Булыч - его жена послала угостить курпинских баб блинками.
Когда они остались вдвоем, на кухне, Евдокия сказала:
- Горюсь я, Петенька. Место наше открылось. Боялась я, что ты придешь вчера, а там такое дело...
- Дунь, а я приходил. Но ты ж знак мне дала - я увидал, да и назад пошел.
Евдокия не поняла, промолчала - Булыч видел на дорожке в Аллее рассыпанные Ритой семечки - шелуха светилась жемчужной изнанкой.
Холодало, шли дожди, Булыч до зазимок прятал в омшанике брезентовый дождевик и счищал ножом красную курпинскую землю, налипшую на сапоги. Он делал это за омшаником, на огороде, кучка земли напоминала маленькую могилу.
Булычиха не могла понять, за какие это блинки благодарит ее Валька.
Потом, когда уже снег лег первой мукой, и у Пчеловода играли двое на двое в дурака, стали вспоминать про беглого. Яша похвастался украденным окурком, Корнеич задумался: Иван Васильевич не курит. Евдокия заметила пристальный холодный взгляд, покраснела: "Знает чего. Неужели Петька проболтался или выдал нас чем?"
Евдокия стала бояться. Она наблюдала за Садовником и его женой, смотрела на них внимательнее, чем всегда, во всем видела намеки - Корнеич и Валентина ежеминутно выдавали себя, когда соседка зашла попросить сахар это был шантаж; за неделю родившаяся из страха обида на Булыча так выросла, что когда в воскресенье он пришел в гости с бутылкой самогона, оставляя черные следы на тонком прозрачном снегу, Евдокия поджала губы и не выходила с кухни. Говорила мужу:
- Надоел этот Булыч и надоел. Таскается и таскается - привадился. И что ты его привечаешь - это ж Корнеича товарищ, недруга нашего. Тот небось и подсылает.
- Ты, Дуня, устала. Плохо так говорить, но да я ему объясню, что ты прихворнула, он к Корнеичу пойдет.
Булыч заглянул на кухню проститься, подмигнул и пошел к Корнеичу. Показал в окно по наручным часам: "через час выйди к летнему сараю".
Евдокия, волнуясь, вышла.
В сарае было холодно, мелкого снегу подмело под дверь, едва ощутимое тепло шло от волнистого, подернутого коркой старого навоза и почерневшего сена.
Пришел Булыч - он что-то придумал, есть какой-то выход.
- Нету у нас выхода никакого, кроме одного, - сказала Евдокия.
Она смотрела в щель и видела серые и белые снежинки, сухие, словно бумажные, они летели косо, быстро.
Булыч осекся, замолчал.
- Так и так. Нет мне счастья, - сказала Евдокия. - Я и сейчас еще ничего, а какая в девках я была красавица! Бывало, все на меня заглядывали. А счастья не пришлось - война помешала.
- Да ты и сейчас красавица... Рано ты это, Дунь. Может, погуляем еще?
- Нет, баста. Уж люди прознавать стали.
- Да ты что? Не, Дуня. Кто? Показалось, показалось тебе.
Евдокия с трудом уже сдерживала раздражение. Вышла из сарая, зябко побежала домой.
Булыч напился у Корнеича, заночевал, Евдокия злилась - мало ли что скажет спьяну или в отместку - встретились через два дня в магазине в "Культуре" - не поздоровались.
-11
Слегла Катина свекровь. Деверь пил, покушался на Катины деньги пьяный, он ходил по дому медленно, как по дну морскому, движениями корчевальщика вырывал ящики и выламывал дверцы шифоньера. Деньги нельзя больше было держать за иконой. Когда вскапывали огород, Катя зарыла под калиной клад в трехлитровой банке. Всего два года оставалось до покупки дома, трешки, рубли, десятки складывались в матрас. Катя спала как принцесса на горошине - только она ощущала ломкий хруст мнущихся денег, она чувствовала, что у десятки загнулся уголок, она знала, что деньги потеют и знала запах их пота.
Деверя подобрала на улице, в лопухах, старая дева Зина Курьянова с прозрачным пухом на лице, и деверь стал жить с ней как с женой. Катя не знала, верить ли чуду, привезла Зине из Лебедяни платок.
