Папина жизнь - страница 41

Я надеялся опять ее рассмешить, но Анджела, наоборот, задумалась.

— Может, она думала, что ты не принимаешь ее всерьез.

— Может быть.

Мне не хотелось углубляться дальше по этой дорожке, уж больно много на ней колючек, — так что, когда Анджела перевела разговор на другую тему, у меня будто гора с плеч свалилась.

— А какая она внешне?

Я поразмыслил.

— Как Глория через двадцать пять лет.

— Повезло Дайлис…

— Глория очень красивая, правда? — ввернул я.

— Да, очень. Она будет настоящей куколкой, как в мужских журналах пишут.

— Глупое слово. Глупо так называть женщин и девушек.

— А я куколка? — надув губки, спросила Анджела. Она нелепо втянула щеки и кокетливо положила руку на бедро.

— Определенно да!

— Вот уж нет! — с вызовом воскликнула она. — Во-первых, я слишком высокая, а во-вторых, лет на пятнадцать старше, чем надо!

— А у нас, художников, на все свой взгляд.

— Ты небось всем девушкам так говоришь!

Я дернул плечами.

— Ты изумительная женщина. Ты прекрасна. Поверь мне. — Правда. Поверь.

— Тебе сейчас очень больно? — спросила Анджела, чуть-чуть насмешливо, чтобы оставить мне возможность отмахнуться от вопроса.

— Из-за того, что Дайлис ушла?

— Да, я это хотела спросить.

— Сначала было совершенно все равно, даже приятно, в каком-то смысле, потому что притворство закончилось. Обидно стало потом… даже не обидно, просто я побился как следует, и здорово вымотался… — Меня передернуло. — Ладно, скучно это. Хватит уже обо мне.

Но Анджела упорствовала.

— Ты ее ненавидишь?

— Нет. Это не ненависть. Иногда она меня раздражает. — Это был честный ответ, но неполный, я мог добавить еще кое-что, рассказать о чувствах сильнее и мрачнее, я знал, что промолчать — трусость. — Я сам тоже не всегда такой паинька, знаешь ли.

— С Дайлис?

— Скорее насчет Дайлис. И насчет Криса.

— Расскажи еще.

— Еще я злюсь на детей. Я не имею в виду, что я их бью или еще что-нибудь такое…

— Ну что ты, конечно, нет.

— Но я могу вспылить. Могу разозлиться и наорать на них, и вряд ли они все это забывают.

Анджела мягко спросила:

— Ты по ним скучаешь, когда они уезжают?

— И да, и нет. Я о них думаю. Представляю себе, какая у них другая жизнь. Но я рад, что у меня появляется свободное время, хотя я им не очень-то пользуюсь. Я, когда живу один, по-моему, становлюсь странноватым. Все системы закрываются, и я впадаю в спячку.

— Тяжело, наверное, так.

— Нет, другим труднее приходится. То есть да, я борюсь за выживание, но зато я знаю, что делаю.

— Да, это видно.

— Что видно? Что борюсь или что знаю, что делаю?

— И то и другое.

Я сказал:

— Ты с детьми очень хорошо ладишь.

— У моего старшего брата Стивена двое детей, — тут же ответила Анджела. — И я с ними часто вижусь.

Мы немножко рассказали друг другу о своих семьях. Ральф, ее отец, работал учителем в средней школе, Бланш, ее мама, — врач-терапевт. Я вкратце рассказал историю квартиры над магазином и всех, кто жил в ней со мной. Анджела заинтересовалась «Богатством бедняка», и я припомнил его лучшие годы, когда мама и папа с головой уходили в спасение старых предметов от рассыхания.

— А от кого у тебя художнический дар? — спросила Анджела.

— Не знаю. Папа собирал альбомы репродукций и книги про художников, я их любил разглядывать. А в школе у нас был клевый учитель рисования. Он меня к моему стилю и привел — фигуративному, модернистскому, этакому стареющему поп-арту. Ну а дар… по-моему, он у меня уже выветрился.

— А это твоя картина висит над Джедовым креслом? Где трое детей в комнате вроде вашей и мужчина, только не такой красивый, как ты?

— Хмммм. Ну да, моя. Кажется, не совсем уж дрянь.

— Ты ее написал, когда Дайлис ушла, я так понимаю?

— Да. Мне тогда хотелось показать себя трагической фигурой.

Анджела сочувственно кивнула:

— Впредь клянусь считать тебя достойным всяческой жалости.

— Ты не подведешь. Спасибо.

Она снова рассмеялась (к моему облегчению), а затем потянулась и вздохнула. Я сидел не шевелясь.