Паноптикум - страница 208

— Но… но… но… дядя Тинко крал орехи и хотел, чтобы и дети Рамзауера собирали их в корзинку…

— А тебе какое дело до этого? Ты кто такой? Исполнитель судебных приговоров?

— Но… но… — всхлипывал Робика. Они были уже на балконе, и Гранач исподтишка бросал взгляды в сторону орехового дерева, чтобы убедиться, видят ли супруги Тинко, слышат ли, какой он справедливый отец, насколько ему претит всякое самоуправство, и больше всего стараясь, чтобы они получили правильное представление о его решительности, твердости, педагогической строгости, одним словом, о его мужском характере.

— Слышишь, мать? — Тинко показал большим пальцем в сторону балкона. — Порет щенка…

Жена ближе подвинулась к мужу и шепнула ему:

— Двадцать три форинта обещала за уборку подвала, а дала двадцать восемь.

— Подлизываются.

— Ну, сына-то он не поэтому бьет…

— Да он его и не бьет… — недовольно заметил Тинко и уже поднял к губам полстаканчика кадарки, собираясь выпить ее одним духом…

А Гранач все продолжал кричать, хотя и умеренно громким голосом, но все же очень сердито:

— Что такое? Щенок! Негодяй! Ты смеешь поливать из шланга взрослых людей! — И он взглянул вниз: слышат ли они, что он говорит сыну? — Как ты смел облить дядю Тинко с головы до ног?

— Да я вовсе не на голову ему лил! Я прямо в попку целил!

— В попку? Какое тебе дело до попки дяди Тинко? Ах, ты!.. Вот я сейчас покажу тебе, что будет с твоей попкой!.. — Гранач опять бросил взгляд в сторону дерева. — Я тебе покажу, чтобы неповадно было другой раз обижать дядю Тинко, который тебе даже розу из сада Хонтне подарил однажды!

— Две их было, — прошептал Тинко, — видит бог, две. Об одной умалчивает, разбойник.

— Оставь, не так это важно, — ответила ему супруга. Ноздри у нее раздувались, грудь волновалась, а чечевица рассыпалась по всему столу.

Гранач заметил, что супруги Тинко шепчутся между собой, и продолжал делать внушения сыну:

— А мама очень плохо сделала, что заперла тебя от дяди Тинко в ванной. Я бы не запер. Нет. Пусть бы он тебя отколотил как следует, по крайней мере теперь не пришлось бы мне драть тебя…

Хотя Гранач и сам сдерживал руку, а остатки отцовской гордости еще тормозили силу ударов, все же шлепки звучали достаточно громко. Мы не можем точно указать число и силу этих шлепков, но их было вполне достаточно, чтобы выжать у Робики из глаз слезы, которые потекли через нос по тому месту, на котором у него в далеком будущем вырастут усы, а обида, боль и соленый вкус слез заставили Робику кричать таким громким голосом, что его слышно было далеко в округе. Этот плач заглушил все шумы и звуки, смех и крики детей, скрип качелей и вызвал на устах Тинконе улыбку. Она положила руку на кисть мужа и сказала:

— Вот видишь, отец, они все-таки порядочные люди, эти Граначи.

Выбирая из двух возможностей, что мне написать: предисловие или послесловие, я остановился на последнем, чтобы показать свое неприязненное отношение к этому жанру литературы. Как бы ни скромничал автор, но предисловие и послесловие бывают всегда в известной степени выражением его тщеславия. Прикрываясь маркой объективности, автор протаскивает в свои после- и предисловия самооценку своего творчества, делая это иногда совершенно непредумышленно, а его скромные указания на некоторые особенности книги являются не чем иным, как благопристойным вариантом самохвальства. Честное и открытое восхваление самого себя, пожалуй, все же приятнее, чем хвастливо краснеющая скромность, с которой некоторые авторы в преди- и послесловиях чуть ли не извиняются перед читателями за то, что осмелились опубликовать свои произведения.

Конечно, и меня подмывает дать читателю нечто вроде теоретического путеводителя, инструкции касательно наилучшего наслаждения моими сатирами, но я опасаюсь разногласий, которые может обнаружить читатель или критик между высказанными мною воззрениями и их художественным осуществлением, что только помешало бы вышеупомянутому наслаждению. Стоит ли отрицать, что было бы лучше всего просто так, с веселым бесстыдством, сказать несколько откровенных слов в интересах своих произведений, призвать внимание читателей к некоторым весьма дорогим нашему сердцу особенностям нашего художественного творчества, указать на его недостатки. Писатель мог бы сказать читателю, чтобы тот ценил его оригинальность, непохожесть на других авторов, обращал внимание не только на произведение в целом, но и на его отдельные части, на аллегории и на композиционные особенности, а также и на иронию, острие которой автор охотно направляет и на самого себя. Такая объективная самооценка, к сожалению, считается пока еще неуместной, так что, несмотря на всю склонность иронически относиться к себе, я должен воздерживаться от подобных литературных изворотов.