"Да, Рыжов, - сказал я сам себе, смеясь, - еще немного, и тебя самого отправят на Кульпарковскую. Брось всю эту фигню немедленно!"
Я бросил, и целых два дня прожил спокойно, и спал без снов - пока в ночь с пятницы на субботу, около полуночи, идя, пардон, в туалет, я не заметил полоску голубого света, снова выбивавшуюся из-под двери в кухню.
Даже во сне сердце мое забилось: я понял, что пани Эльжбета сдержала слово и снова пришла.
Я открыл дверь в кухню. Как и в прошлый раз, пани Эльжбета сидела на том же месте, но чашки возле нее уже не было.
И тут я смутился, сообразив, что я снова одет неподобающим образом. Но гостья словно прочла мои мысли, любезно сказав:
- Ничего, пан Сергей, не смущайтесь своего внешнего вида. Кто приходит в гости после полуночи, всегда застает хозяев в неглиже.
- Я переоденусь...
- Не стоит тратить на это время, садитесь!
Я сел - и вдруг ощутил холодное дуновение, словно где-то не закрыли дверь и потянуло сквозняком. Это длилось, впрочем, только одно мгновение. Пани Эльжбета выглядела не лучше и не хуже, чем в прошлый раз, и я вновь подумал, что она чем-то больна. У нее были такие худые, бледные пальцы, как у очень изможденного человека, и неестественно тонкие запястья. Ногти были какие-то синеватые - или это так казалось от голубого света лампы? Чем-то невероятно грустным повеяло от этой женщины, хотя она и попыталась сдержать слово и быть более интересной собеседницей: с усиленным оживлением она заговорила о Львове, о том, сколько новых одинаковых районов было построено, а центр города ветшает, и не лучше ли было бы потратить деньги на сохранение старой части Львова? А Стрыйский парк? Разве таким он был прежде?
- Вы любите Стрыйский парк, пан Сергей?
- Да, с удовольствием там гуляю.
- Раньше это было такое романтическое место... По крайней мере, для меня! Я гуляла там с Павлом - это мой муж - когда он был еще моим женихом.
- Пани замужем?
- Уже вдова. Павел погиб в 39-м, - по лицу пани Эльжбеты пробежала тень. - А пан? Отчего пан не женат?
Вопрос был, конечно, слишком личный и не слишком вежливый, но я понял, что пани Эльжбета задала его, желая отвлечься от мрачных воспоминаний и отчасти мстя за ту боль, которую я причинил ей своим необдуманным вопросом. Впрочем, она тут же поправилась:
- Простите, я не имею права спрашивать.
- Нет, отчего же? Хотите, я расскажу вам одну историю?
- Любовную?
- Да. Может, вы поможете мне разобраться в том, что случилось.
- Конечно, помогу. Я рада буду хоть в чем-то быть полезной пану.
И я, на мгновение заколебавшись, словно прыгнул в моста в воду и подробно, как умел, рассказал случайной гостье, которую видел второй раз в жизни, историю любви, историю о девушке по имени Роксана. Пани Эльжбета слушала с необыкновенным вниманием, которое, честно говоря, здорово меня стимулировало: ведь никто не любит рассказывать равнодушному и зевающему собеседнику.
- ... И вот я даже не знаю ее адреса в Киеве, - закончил я свою повесть, - не знаю, увижу ли я еще ее когда-нибудь. Но почему так вышло? Что я сделал не так? Или она меня не любила?
- Любила, пан Сергей, - грустно сказала пани Эльжбета и вздохнула. Похоже, моя история ее затронула по-настоящему. - Но вы не переживайте так. История ваша печальна, но пан еще так молод! Вы еще встретите большую любовь, я уверена.
- Значит, все из-за меня.
- Не вините себя. Пока мы живем, мы видим только одну сторону луны, и потому во многом ошибаемся.
- Вы ходите сказать, что наше видение жизни несовершенно, а раз так нельзя себя обвинять? Но нестерпимо думать, что все могло бы быть иначе...
- Но вы же не знали об этом.
- Теперь знаю, но ничего нельзя изменить.
- Да, пан Сергей, да! И это самая страшная мука, это ад! Полное зрение ты обретаешь тогда, когда можешь смотреть только во мрак, а полное знание когда оно уже бесполезно. О, какая тоска, пан Сергей, какая тоска! Я не узнаю квартиры, где прожила всю жизнь, от меня в ней ничего не осталось, только чемодан, старый желтый чемодан! Я блуждаю по улицам, смотрю на окна, и знаю, что из сотен тысяч людей, живущих за этими окнами, никто не помнит обо мне!
