Эта способность врать в глаза даже пугала Михаила, он в таких случаях и сказать-то ничего не мог, старался только уйти куда-нибудь подальше: видно, характер слабый, стыда не переносит.
– Бросил тайгу здешнюю и ушел.
– А ему и не надо, – вмешался Кешка, слышавший про Князева именно эти слова, – ему что Шунгулешские, что Замайские тайги, что за Пределом жить, – Кешка махнул рукой в сторону белевших на горизонте вершин Предела.
Отсюда хребет этот казался не таким страшным: белая легкая гряда с тремя конусовидными головами поднималась из мелкосопочных волн, а если бы не молва, то и совсем симпатичные белки.
– Во как разогнало! Ветер наверху, должно быть, сильный, – заметил Михаил. – Ночью-то какая облачность была, а теперь весь восток расчистило, ты скажи!
– На Шамановском доживат; может, врут, – сказал Кешка, глянув на Предел, так хорошо видимый на расчищенном ветрами юго-востоке. – Если его еще пугнуть, он к океану уйдет, зароется. Ему же все равно где бродить, сохатый.
– Куда ему бродить! Он меня на десять лет старее, если не больше. Вон какой старик, а ты – к океану! Одна память от его силы осталась, воспоминания.
– Я-то его недавно видел, – соврал Кешка, едва помнивший Князя в лицо. – Сильно осел, что и говорить. Не иначе как умирать собирается. А то и умер уж, а?…
– Может, и умер, – Панфилыч покачал головой. – Вполне может быть.
– А вот Полякова вчера видел, не соврать. В баню шел. Ну, этот – зверек! Шебутной старик, как молодой бегает. На него и смерти не будет.
– Дурак, – поучительно сказал Панфилыч, не любивший, когда кого-нибудь при нем хвалили, тем более врага его, Полякова. – Все умрут, и Поляков твой тоже загнется, у него же язва. И я, конечно, умру. Мишка вон и тот умрет, моложе нас обоих с тобой. Верно, Мишка?
– Верно.
– И ты, Иннокентий, тоже умрешь, вот тебе мои слова, потом вспомнишь. Косой-то, скажут, прищурился!… Хе-хе!… Полякову-то чего не бегать, пенсию получает хорошую. Он не сильно изработался, твой Поляков. Сколь лет на моем горбу ехал! Да что говорить, трогать надо, вот и весь разговор. Вставай, мужики!
– Поташшились, – встрепенулся Михаил. Ему хотелось подальше от этих разговоров про то, кто кого эксплуатировал и на чьем горбу в рай ехал.
Он быстро вскинулся и, сказав, что побежит вперед рябчика или глухаря добыть на жареху, сразу оторвался от спутников.
– Не-ет! – говорил Кешка лошади, подтягивая подпругу. – Ты умри сегодня, а я завтра!
– Я у Полякова так жил, как Михаил у меня? Вишь, убежал, молодой, – сказал Панфилыч, – он слушать этого не может, правду-то. Поляков же из меня последнюю кровиночку давил. Дыхнуть не давал, весь я был в долгах у него. Кто тайгу оборудовал? Кто плашник таскал на вот этой спине, лошадей когда сдали? Он же только указывал да посапывал: «Ох, тяжело, ох, язва у меня, Петро!» Кто лес валил, бревна катал? Кто ему дом строил? Кто зимовья в этой тайге поставил, новые-то? Все я! А какой с меня был работник, если я с фронта едва ноги приволок? Жена пухнет, сын помер без меня. Почему?
– Дак я чо про Полякова? Ничего не скажу.
– Мне, Иннокентий, про Полякова не заикайся. Пока я по госпиталям валялся – тут люди успевали жить, и Поляков тоже свою шерстиночку унес. Кто мясом баб подманывал? Кто меня эксплуатировал, знаешь ты или нет? Сразу в передовики вышел, а я в тенечке! Я жизнь правильно понимаю – зуб за зуб! Правильно?… И я с ним расплатился, пусть не бухтит. Теперь это моя тайга!
– Осподь с тобой, хозяин!
– Осподь! Взять я свое должен или нет? Ты как понимаешь? Это я в своем праве, и Мишка мне слова сказать не может, пока моя сила. Вот выйду на пенсию, в ноги ему поклонюсь: возьми, Миша, в напарники, домовничать-кухарничать, по ближним плашкам ползать… Тогда его будет право, его сила.
– И унизисся?
– 3акон – тайга! Старый волк и объедками сыт.
Видно, крепко обдумал Панфилыч свое будущее, если так невзначай выстрелил Косому много раз перепрятанные мысли.
Вот ведь бывает, молчит человек сто лет, а попал стакан мимо стремени – хлоп, и выскочило.
– С Михаилом можно жить, парень – золото.
– Не скажу худого, пока моя тайга – молчит, ворочает. Потом видно будет. Горького он у меня хлебнул, правду сказать. Дак я же его из грязи поднял!
