Иосифа, закованного в наручники, препроводили в Пекин, где он в скором времени был осужден по какой-то статье китайского законодательства и приговорен к четырнадцати годам заключения в лагерях… В приговоре отец был назван «вольным шпионом», сотрудничавшим в пользу всех империалистических стран, а потому попал в колонию очень строгого режима…
Самая большая беда Иосифа заключалась в том, что он не знал ни одного слова по-китайски и вынужден был общаться только с самим собой… Усугубляло положение и то, что его желудок не принимал риса, а потому «вольный шпион» отчаянно мучился чрезмерным сварением… Когда его стали гонять на лесоповал, немного полегчало. Нечеловеческие нагрузки способствовали привыканию к любой пище, и отчаянное положение отца немного выправилось…
Как только Иосифа отпустило, его помыслы обратились к фантазированию женщины, однако он беспокоился – не повредили ли пограничники его самого главного органа и сумеет ли он им воспользоваться по возникновению надобности…
Лагерь располагался на месте вырубки леса, и площадь его бараков равнялась ста гектарам. Пятьдесят из них были отданы для содержания мужчин, вторая же половина заселилась женщинами. Ровно посередине территории проходил двухметровый забор, увитый колючей проволокой, целые сутки звенящей от высокого напряжения пропущенного по ней тока. Лишь в одном месте этого забора была небольшая дверка, охраняемая часовым. В нее туда-сюда проходило лагерное начальство, которому Иосиф невыносимо завидовал…
Отношения с товарищами по бараку у отца были несколько натянутыми. Так как он был единственным в лагере представителем европейской цивилизации, к тому же тщедушный телом, его без особого труда заставляли быть вечным гальюнщиком; и воспротивься Иосиф этому хоть помыслом одним, жизнь его сократилась бы до недели.
Отец был свидетелем расправы, случившейся в бараке. Его сосед по нарам слишком часто перечил китайскому пахану, и как-то ночью несколько здоровых китаез связали смельчака по рукам и ногам… Иосиф уже молился за грешную душу соседа, уверенный, что жить ему осталось мгновение… Но соседа не резали, не душили веревкой, а засунули ему в ухо десяток крупных рыжих муравьев, а чтобы те не вылезли по прихоти своей, заткнули ухо деревянной затычкой и оставили жертву связанным до утра… На следующий день у бедолаги начала болеть голова и чесаться шея. Он пытался заливать в ухо воду, но муравьи уже проникли в мозг, ползая по его коре, словно по коре дерева… Через два дня сосед ослеп – видимо, муравьи сожрали зрительный нерв; на четвертый он оглох и все корчился на нарах от невыносимой боли и умолял, чтобы ему воткнули в сердце заточенную спицу. Никто на его мольбы не обращал внимания, и на седьмой день он сам издох, похудевший вдвое от страшных мучений…
Таким образом, Иосиф решил существовать в лагере тихой травкой, которая колышется по прихоти любого ветерка и дожидается штиля, чтобы вырасти и стать кустиком…
К концу первого года заключения отец уже прилично болтал по-китайски и вечерами рассказывал заключенным цветные истории своего бытия. Он описывал жизнь в Индии и свою первую любовь, так трагически закончившуюся… Уголовники плакали, нежные в своих глубинах, вспоминали утраченных любимых, и Иосифа, обладавшего даром разжалобить, перевели из гальюнщиков в «рассказчики»… Под его ночные рассказы весь барак в едином порыве мастурбировал и в последнем мгновении наслаждения словно переносился к своим женам и любовницам, в тихую и вольную жизнь…
Как-то ночью, после очередного своего рассказа, Иосиф засыпал в мечтах о будущей любви, и когда его сознание уже закрывало за собой дверку сна, чье-то прикосновение вернуло отца в реальность… Он открыл глаза и увидел рядом со своим лицом физиономию пахана со сверкающими в темноте глазами… Отец сначала дико перепугался, подумав, что пришла последняя пора, но пахан принялся успокаивать его, шепча на ушко ласковые слова, пускающие по коже Иосифа мурашки…
Пахан шептал слова любви и предлагал сожительство, обещая заботу и всеобщий почет, как королеве…
