Он все так же и лежал, глядя на меня — чуть на боку. Глаза у него лихорадочно блестели. Я наклонилась и поправила подушку у него под головой. Стряхнула градусник и сунула ему подмышку. Он ничуть не сопротивлялся, даже взглядом не высказал недовольства.
Я отвернулась от него. Распаковала одноразовый шприц. Набрала в шприц новокаин, смешала с гентамицином. Подошла к нему, — он по-прежнему не сводил с меня взгляда горячечно сверкающих, воспаленных глаз в красных прожилках лопнувших сосудиков. Слегка неодобрительно поморщился, увидев у меня в руке наполненный шприц.
— Надо. Вам надо сделать укол. Поверьте, это абсолютно необходимо.
Я старалась, чтобы голос мой звучал сухо и строго. Как у приходящей бесплатной медсестры, у которой на сегодня еще куча адресов в разных концах города и, следовательно с десяток походов по разным больным вроде него.
Я приоткрыла одеяло — он быстро посмотрел вниз и, кажется, только сейчас сообразил, что кроме бинтов на нем ничего нет. И я с удивлением увидела, как краска стеснения проступает на его запавших щеках. Он закрыл глаза.
Укол я сделала лихо. Протерла ваткой со спиртом его ягодицу и снова укрыла его одеялом.
— Ну вот и все. Полежите пожалуйста спокойно, пока меряете температуру, — сказала я.
Я бросила использованные шприц и ампулы в картонную коробку и понесла ее не кухню.
Я немного постояла на кухне, не зажигая света. Постояла, упираясь лбом в холодное оконное стекло, за которым в ночи мигали звезды сквозь быстро несущиеся тучи — мигали, словно угасающие свечи. Курить мне не хотелось.
Вернувшись в комнату, я вытащила у него градусник.
— Сколько? — хрипло спросил он.
Помявшись, я сказала правду:
— Тридцать восемь и семь.
— Мне нужно позвонить, — с трудом выговорил он. — Я могу это сделать?..
Вместо ответа я взяла трубку радиотелефона, протянула ему. Он положил ее перед собой и медленно начал набирать номер одной рукой — здоровой. Я не делала попыток помочь ему. И деликатно выходить я не собиралась, не дождется, засранец, хоть и раненый мою собственной дланью. Наконец он набрал и той же рукой поднес трубку к уху. Прислушался. До меня донеслись редкие длинные гудки.
— Который час? — с трудом разлепил он губы.
— Половина четвертого утра.
Лицо его скривилось. Он положил трубку, повторил набор номера и опять послышались длинные гудки. Ни привета, ни ответа.
Рука с трубкой бессильно упала с дивана. Я наклонилась, вынула трубку у него из сухих горячих пальцев.
— Вам надо уснуть, — сказала я, глядя чуть вбок, чуть вскользь — стараясь не встретиться с ним глазами. Он не ответил. Облизал губы. Я взяла со стола фарфоровый чайник с длинным носиком. Присела рядом с диваном, придвинула носик к его рту. Он недовольно поморщился.
— Это морс. Он кислый. Пейте. Надо, — мягко, но весьма настойчиво сказала я ему, как бы заранее отметая любые его возражения.
Он покорно прижался к носику губами и принялся торопливо глотать. Ему было неудобно пить — лежа практически на животе. И поэтому он был похож на детеныша, сосущего матку-оленуху. Кадык быстро ходил на тонкой шее, вокруг шеи воротничком приготовишки лежала белизна бинтов.
Наконец он оторвался от чайника и упал щекой на подушку, тяжело отдуваясь. Смежил веки и прошептал:
— Спасибо…
Я поставила чайник с морсом на стол, ничего ему не ответив. Подобрала с пола свой плед и книжку, снова залезла с ногами в кресло. В ночной тишине отчетливо слышалось его дыхание — частое, прерывистое. Я искоса посмотрела на него — лицо блестит от пота, пальцы чуть вздрагивают. Глаза закрыты. Потом он что-то быстро пробормотал — я не смогла разобрать — что. И, кажется, он снова уснул.
Я проглотила таблетку сонапакса. Подумала — и бросила в рот еще две. Запила по его примеру морсом из носика чайника — сил идти за чашкой на кухню уже не было, — и откинулась на спинку кресла, прикрыв глаза.
* * *
Я забрала у кассирши сдачу и, подхватив набитую до отказа металлическую корзинку с продуктами, прошла мимо кассы. В универсаме смутно шумели голоса, трещали и звенели кассовые аппараты. Я раскрыла свою пластиковую сумку и стала перекладывать в нее свертки.
