– Успокойтесь, мадам, мы будем наблюдать за ним вдвое тщательней, – постарался утешить ее Антуан Мешо. – Для своих четырех лет Этьен достаточно крепок, он просто бурлит от переполняющей его жизненной силы.
– Конечно, старость ослабила моего отца, но мой брат Франсуа, он же был крепок, как дуб, – продолжила она.
– Прошу вас, мадам, не забивайте себе голову этими ужасающими безумными мыслями. С маленьким Этьеном ничего не случится. Если вы считаете это необходимым, я буду приходить и осматривать его каждую неделю.
Агнес прикрыла глаза в знак согласия, Беатрис де Вигонрен сделала то же самое и снова заговорила:
– Если… если Гийом умрет… прямая ветвь рода Вигонрен, его имя угаснет вместе с ним. Боже милосердный, какая несправедливость! Сеньор доктор, я уже потеряла троих сыновей. У меня остается только моя дорогая дочь Агнес и ее сын. Впрочем, я нежно люблю и свою своячницу Маот, и должна сказать, что эта любовь вполне ею заслужена, но она же не совсем нашей крови.
Антуан Мешо печально опустил голову. Семейство Вигонрен было известно своим благородством, набожностью и справедливостью. И все же с недавнего времени над ними разразились несчастья. Шесть лет назад средний, Жан, погиб от несчастного случая на охоте. Он приблизился к раненому оленю, полагая, что тот уже в агонии и следует прекратить его страдания. Но олень внезапно поднялся и разодрал его своими рогами. У Жана, как и у всех мужчин этой семьи, были крепкие кости, поэтому целых два дня он противился смерти, пока она наконец не восторжествовала. Двумя годами позднее младшего, Филиппа, нашли на опушке леса, неподалеку от Рапуйер, ограбленного и буквально истыканного ножом. На убитом оставались только сапоги. Расследование пришло к заключению, что это убийство совершено бродягами-грабителями. Прошло еще чуть меньше года, и Франсуа, старший, присоединился к своим братьям, уже представшими перед лицом Создателя. Причиной этого явилось то, что баронесса Беатрис де Вигонрен назвала опасной болезнью.
* * *
Агнес приблизилась к своей родственнице, которая все еще стояла на коленях, положила руку ей на плечо, и попросила мягким ласковым голосом:
– Дорогая Маот, присоединяйтесь к нам, отдохните немного. Вы не ели уже столько дней и… Гийом нуждается в вас, в ваших силах.
Маот де Вигонрен отрицательно покачала головой.
– Вы такая добрая… Но при одной мысли, что надо проглотить хоть кусок, у меня тошнота подкатывает к горлу. Ему немного лучше… Уверяю вас, дорогая Агнес, он дышит гораздо свободнее, его больше не тошнит. Я хочу быть рядом, когда он наконец придет в сознание… Я… я уверена, что ему стало легче после того, как я его напоила отваром из чертополоха[150].
Агнес вдруг подумала, что ни за что на свете не хотела бы находиться здесь, когда малыш испустит дух. Без сомнения, скоро. Она отошла на несколько шагов, бросив последний взгляд на очаровательное детское личико, которое уже сделалось воскового цвета.
– Я пойду на кухню, скажу, чтобы для вас что-нибудь оставили на тот случай, если вам захочется покушать… попозже. Я скоро приду, сестрица.
* * *
Агнес де Маленье ужинала со своей матерью в большом зале усадьбы. Изредка они встречались взглядами, чтобы тотчас же отвернуться друг от друга. Женщины обменялись лишь парой ничего не значащих слов. Беатрис де Вигонрен заметила про себя, что на большой дом навалилась зловещая тишина. Она страшила всех – судьба маленького хозяина, юного барона, который собирался отдать Богу душу. Беатрис изо всех сил удерживала слезы, мужественно стараясь завершить трапезу. Но каждый проглоченный кусок щуки, запеченной в густом соусе с хлебом и белым вином, приправленной имбирем и шафраном, – для постного дня просто роскошное блюдо, – вызывал у нее тошноту. Агнес жадно ела все с подозрительным усердием, выдающим отсутствие аппетита.
Она произнесла нарочито бодрым голосом, вымученная жизнерадостность в котором вызывала еще большую печаль:
– На самом деле прекрасная еда! Настолько сытная, что я, пожалуй, откажусь от грушевых пирожков и ограничусь стаканчиком гипокраса[151]
