И сразу я вынул пакет. Не пакет уж, конечно, - какой там пакет! - а просто тяжелый комок бумаги. Вроде булочки. Вроде такого бумажного пирожка.
"Ох, - думаю, - мама! А как же его мне есть? С чего начинать? С какого бока?"
Задумался, знаете. Непривычное все-таки дело. Все-таки ведь бумага - не ситник. И не какой-нибудь блеманже.
И тут я на своего конвоира взглянул.
Улыбается! Понимаете? Улыбается, белобандит!..
"Ах так?! - думаю. - Улыбаешься, значит?"
И тут я нахально, назло, откусил первый кусочек пакета. И начал тихонько жевать. Начал есть.
И ем, знаете, почем зря. Даже причмокиваю.
Как вам сказать? С непривычки, конечно, не очень вкусно. Какой-то такой привкус. Глотать противно. А главное дело - без соли, без ничего - так, всухомятку жую.
А мой конвоир, понимаете, улыбаться перестал и винтовкой играть, перестал и сурьезно за мной наблюдает. И вдруг он мне говорит... Тихо так говорит:
- Эй! - говорит. - Хлеб да соль.
Удивился я, знаете. Что такое? Даже жевать перестал.
Но тут - за окном, на улице, как загремит, как залает:
- Урра-аа! Урра! Урра!
Коляска как будто подъехала. Бубенцы зазвенели. И не успел я как следует удивиться, как в этих самых сенях голоса затявкали, застучали приклады, и мой часовой чучелом застыл у дверей. А я испугался. Я скомкал свой беленький пирожок и сунул его целиком в рот. Я запихал его себе в рот и еле губы захлопнул.
Стою и дышать не могу. И слюну заглотать не могу.
Тут распахнулись двери и вваливается орава.
Впереди - генерал. Высоченный такой, косоглазый медведь в кубанской папахе. Саблей гремит. За ним офицеришки лезут, писаря, вестовые. Все суетятся, бегают, стулья генералу приносят, и особенно суетится дежурный по штабу офицер. Этот дежурный глистопёр уж прямо лисой лебезит перед своим генералом.
- Пардон, - говорит, - ваше превосходительство. Мы, - говорит, - вас никак не ожидали. Мы, так сказать, рассчитывали, что вы как раз под Еленовкой держите бой.
- Да, - говорит генерал. - Совершенно верно. Бой под Еленовкой уже состоялся. Красные отступили. С божьей помощью наши войска взяли Славяносербск и движутся на Луганск через Ольховую.
Подошел он к стене, где висела военная карта, и пальцем показал, куда и зачем движутся ихние части.
И тут он меня заметил.
- А это, - говорит, - кто такой?
- А это, - говорят, - пленный, ваше превосходительство. Полчаса тому назад камнем убил нашего караульного. Захвачен в окрестностях нашей конной разведкой.
- Ага, - говорит генерал.
И ко мне подошел. И зубами два раза ляскнул.
- Ага, - говорит, - сукин сын! Попался? Засыпался?! Допрашивали уже?
- Нет, - говорят. - Не успели.
- Обыскивали?
Застыл я, товарищи: Зубы плотнее сжал и думаю: "Ну, - думаю, правильно! Засыпался, сукин сын".
А все, между прочим, молчат. Все переглядываются. Плечами пожимают. Неизвестно, дескать. Не знаем.
И тут вдруг, представьте себе, мой землячок, этот самый казак в английских ботинках, выступает:
- Так точно, - говорит, - ваше превосходительство. Обыскивали.
- Когда?
- А тогда, - говорит, - когда он без памяти лежамши был. У колодца.
- Ну как? - говорит генерал. - Ничего не нашли?
- Нет, - говорит. - Нашли.
- Что именно?
- Именно, - говорит, - ничего, а нашли тесемочку.
- Какую тесемочку?
- Вот, - говорит. И вынимает из кармана ленточку. Ей-богу, я в жизнь ее не видал. Обыкновенная полотняная ленточка. Лапти такими подвязывают. Но только она не моя. Ей-богу!..
- Да, - говорит генерал. - Подозрительная тесемочка. Это твоя? спрашивает.
А я, понимаете, головой повертел, покачал, а сказать, что нет, не моя, - не могу. Рот занят.
И тут, понимаете, опять казачок выступает.
- Это, - говорит, - ваше превосходительство, тесемочка не опасная. Это, - говорит, - плотницкая тесемка. Ею здешние плотники разные штуки меряют, заместо аршина.
- Плотники? - говорит генерал. - Так ты что - плотник?
Я, понимаете, головой закивал, закачал, а сказать, что ну да, конечно, плотник, - не могу. Опять рот занят.
- Что это? - говорит генерал. - Что он - немой, что ли?
- Да нет, - говорит офицер. - Должен вам, ваше превосходительство, сообщить, что пять минут тому назад этот самый немой так здесь митинговал, что его повесить мало. Тем более, - говорит, - что он мне личное оскорбление сделал...
