– Аксен! – сказал Карп, нагибаясь к спавшему и слегка подталкивая его. – Аксен Андреев!..
– А? – проговорил Аксен, высовывая из-под овчины голову и прерывая свой сон безо всякого затруднения, с легкостью, свойственною вообще тем деятельным простолюдинам, для которых первый жизненный вопрос – дело, барыш, и которые отдаются отдыху не в условный час, не когда захочется, а когда свободно и где придётся.
– К тебе, Аксен Андреич! – вымолвил старик не совсем уверенным голосом, – в другое время недосуг ходить; ты присылал ко мне нонче Федота.
– Посылать – не посылал, только велел сказать при случае: ты бы ко мне как-нибудь понаведался.
– Сказал он… Я все в толк не возьму, Аксен, право, в толк не возьму; ведь я тебе семьдесят рублей задатку отдал…
– Отдал.
– Тогда уговор у нас был: семьдесят рублей задатку, а в осень, после уборки, остальные деньги… Совсем было того – поладили; теперь что ж это будет такое? Ведь этак, Аксен, не годится, право, не годится…
– Экой ты, братец мой, чудной какой! – право, чудной! Я от задатка твоего разве отказываюсь? Говорю только: надо как-нибудь сладить, потому выходит дело совсем несходное. Всяк свой барыш наблюдает; ты норовишь себе потрафить – я себе… Вот теперича человек двадцать напрашиваются на избу-то! – и деньги все сейчас отдают, как есть до копейки. На прошлой неделе выселковский мужичок приходил ко мне; так тот тридцать рублей лишку давал, в упрос просил, отдай только! Рассуди сам таперича: люди деньги выкладывают; барыши дают; за тобой надо ждать еще два месяца, пожалуй что и тогда не разделаешься с хлебом, – не соберешься с деньгами… Суди, сходно ли? А насчет задатка говорить нечего, возьми его хоть завтра…
– Что ж ты прежде мне об этом не сказывал? – произнес старик досадливым голосом, – вишь, время какое – самая уборка! Сам знаешь: где нашему брату достать денег?.. Где их взять!
– Денег у тебя не спрашиваю; может, так как-нибудь, без денег, сойдемся.
Карп ясно понял, что Аксен неспроста отказывался от денег, что, верно, держал на уме какое-нибудь намерение. Старик не показал, однако ж, виду своего недоуменья; он сделался только внимательнее прежнего.
– Вот к осени коров стану бить на мясо, – проговорил Аксен, – не найдется ли у тебя лишней скотины?..
– Всего одна корова.
– Ну, в другом чем сойдемся… У тебя меринок серый трехгодовалый… его отдай; цену, какую положишь, та и пойдет в счет избы…
Предложение Аксена поразило Карпа самым неожиданным образом. Он знал очень хорошо, что Аксен не тот человек, чтобы стал говорить зря и наобум касательно приобретения лошади, что, верно, он имел свои виды, что все давно было у него обдумано.
Несмотря на свою наружную простоту и сговорчивость, Аксен принадлежал к числу самых тонких, самых пронырливых и хитрых мужиков уезда. Способность его пронюхивать барыш там, где другие барыша не подозревали, могла только равняться с его оборотливостью и неутомимою деятельностью. Аксена видели всюду, на всех ярмарках, базарах, по пристаням в торговые дни; он вел торговлю сплавным лесом, досками, солил солонину, торговал говядиной, жег кирпичи и известку, скупал рощи, сымал сады у помещиков. Нельзя сказать, чтобы товар его был хорош и отличался доброкачественностью; все делалось спешно, зря, на живую руку: говядина была тощая, яблоки снимались незрелыми, срубленный лес продавался всегда сырым, кирпичи были недопечены. «Ничего, сойдет!» – говорил всегда Аксен. И точно, крестьяне и помещики уезда поневоле должны были обращаться к Аксену, который силою денег и деятельности завладел мелкою торговлею уезда.
Карп знал также – и это всего более приводило старика в расстройство, – что, при простоте своей и сговорчивости, Аксен – человек крепкий, как кремень: если уж что заберет в голову, ни за что не отступится. Нечего, значит, было и разговаривать; надо было тут же решиться или уступить серого меринка, или взять назад задаток и отказаться от избы. Тем не менее Карпу обидно как-то показалось уступить сразу, с первого слова.
– Рассуди теперь и ты, Аксен Андреич, – произнес он внушительно, – у меня две лошади: хорошо, отдам я тебе меринка, как же я при одной останусь?..
