Сегодня мы с Уотерхаусами ходили на костер на Хите. Девочки этого хотели, мужчины между собой неплохо ладят (хотя Ричард втайне и посмеивается над Альбертом Уотерхаусом), а нам с Гертрудой Уотерхаус остается лишь улыбаться и терпеть общество друг друга, насколько это удается. Мы стояли вокруг огромного костра на Парламент-Хилл, держа свои сосиски и печеный картофель, и восхищались тем, что собрались на том самом холме, где в свое время Гай Фокс>[9] ждал, когда взлетит на воздух Парламент. Я смотрела, как люди то подходят ближе к костру, то отодвигаются от его жара, пытаясь найти место, где им будет лучше всего. Но если нашим лицам было жарко, то наши спины мерзли, это как с картошкой: снаружи она подгорела, а внутри — сырая.
Мой порог чувствительности к жару гораздо выше, чем у Ричарда или Мод, да и вообще, чем у большинства людей. Я подходила к костру все ближе и ближе, пока мои щеки не заалели. Когда я оглянулась, кольцо людей было далеко за мной — я одна стояла у самой кромки огня.
Ричард даже не смотрел на костер — его взгляд был устремлен куда-то вверх. В этом весь он — он любит не жар, а холодные пространства Вселенной. Когда наш роман только начинался, он водил меня, прихватив Гарри в качестве компаньона, смотреть на звезды вместе с другими астрономами-любителями. Тогда мне это казалось таким романтичным. Сегодня же, увидев, как он задирает голову к звездному небу, я почувствовала лишь пустое пространство между этими крохотными бриллиантиками и мною, и оно было похоже на тяжелое одеяло, готовое упасть на меня. Я испытала такое же удушье, как при мысли о том, что меня могут похоронить заживо.
Не понимаю, что он находит в этих звездах — он, а теперь еще и Мод, потому что, уходя по вечерам со своим телескопом на Хит, он начал брать ее с собой. Я ничего не сказала — мне, в общем-то, жаловаться не на что, а Мод так просто счастлива, что он уделяет ей столько внимания. Но у меня руки опускаются, потому что я вижу, как он воспитывает в ней тот же холодный рационализм, который я обнаружила в нем самом после свадьбы.
Конечно, это смешно. Меня отец тоже воспитывал в строгих рамках логики, и я презираю сентиментальщину нашей эпохи, ту самую сентиментальщину, которая возведена в культ Уотерхаусами. Но втайне я радуюсь дружбе Лавинии и Мод. Пусть Лавиния экзальтированная, пусть она вызывает у меня раздражение, но она не холодная, и она служит противовесом этой мертвящей тяге к астрономии.
Я стояла у огня среди царившего вокруг меня веселья и размышляла о том, какое я все-таки странное существо; даже мне это известно. Слишком большое пространство пугает меня, слишком маленькое — тоже. Не могу найти себе подходящего места: я либо слишком близко к огню, либо слишком далеко от него.
У меня за спиной стояла Гертруда Уотерхаус, обняв за плечи обеих своих дочерей. Мод стояла рядом с Лавинией, и они над чем-то смеялись, Мод — немного стесняясь, словно не была уверена, стоит ли ей разделять веселье с остальными. Я посмотрела на нее, и у меня вдруг екнуло сердце.
Временами общество Уотерхаусов довольно тягостно. Лавиния, наверное, командует своей матерью, но между ними явно существует взаимная любовь, что у меня с Мод никак не налаживается. Проведя в их обществе несколько часов, я ухожу полная решимости взять Мод под руку по дороге, как это делает Гертруда с Лавинией. И еще я собираюсь больше бывать с нею — читать ей, помогать с шитьем, брать ее в сад, водить в город.
Я никогда не уделяла ей должного внимания. Рождение Мод стало для меня шоком, и я так до сих пор и не пришла в себя. Когда я очнулась после эфира и в первый раз взяла ее на руки, у меня возникло такое чувство, будто меня пригвоздили к кровати, будто ее рот на моей груди — это ловушка для меня. Конечно, я любила ее — люблю, — но моя жизнь, какой я представляла себе ее прежде, в тот день кончилась. Во мне возникло какое-то низкое чувство, которое теперь все чаще дает о себе знать.
