Человек, ради которого она изменила Марсу, болтался мокрой тряпкой на ветру. Его сияющие незрячие глаза больше всего напоминали ей катализатор, которого держала при себе Окойе. По черным нитям бежали голубые светляки, сшивали его как было. Она его не жалела. Она чувствовала только презрение.
Светящиеся глаза обратились к ней и как будто ухватили ее. Впервые за все время – увидели. Что-то открылось в глубине ее сознания, что-то там взломали, вскрыли, и в нее влился Дуарте. Понятие об Алиане Танаке отдалилось и уменьшилось в сравнении с сознанием Дуарте – или чем там он стал теперь. Муравей, презревший муравейник, будет разорван. Осе, предавшей гнездо, не жить.
Часовые потащили ее к нему, к его черной паутине, в воронку унижения. Ее заполнил океан стыда – стыда, который помимо ее воли вливали в нее в наказание, или подчиняя, или доказывая, что собственная душа может обратиться против нее по чужой воле… Все равно. Девчонка визжала, зовя отца, а в глубокой темнице своего сознания маленькая Алиана Танака оплакивала родителей и свое злодейство: ведь она обратилась против духовного отца, истинного отца, и идеалов Лаконии. Ее наполнили голоса, скорбные, гневные, обжигающие, как струя из пескоструя. Она чувствовала, как разваливается в поле их внимания, пока от нее не осталось одно горе. «Продолжающееся насилие в интимной сфере», – произнес чужой голос в уже не ее сознании. Вторжение в ее тайное «я». В место, которое она таила про себя и только для себя.
К ней пробился еще один голос. Не Дуарте, не его улья, а ее собственный. Из ее прошлого. Не причиняй он боли до сих пор, она бы вряд ли его расслышала. Тетя Акари. «Ты грустишь или сердишься?» И пощечина обожгла не зажившую еще щеку. «Ты грустишь или сердишься?»
«Сержусь», – подумала Танака, и стало так.
Она подняла голову. До Дуарте в его изорванной темной колыбели оставалось не более восьми метров. Двигаться она не могла. Часовые держали крепко и усердно пытались разобрать. Но держали они скафандр. А не ее.
Ее недаром так долго обучали самым разным видам боя. Выучка дала простое преимущество: двигайся помимо мысли. Не обдумывай, не взвешивай, не планируй. Все это ни к чему. Аварийный сброс скафандра превратил его в расцветающий бутон: пластины и сочленения раскрылись лепестками и отвалились вместе с держащими добычу насекомоподобными тварями. Танака была свободна. Ощутила кожей воздух, легкость поддоспешника, напор жара. Все это доходило вспышками. Она их сознавала, но не удостаивала внимания. Знала, что один удачный удар часового вскроет ее до кости, но знала без страха. Как один из многих факторов, которые просчитываются без участия мысли, как ловят брошенный мяч.
Она мгновенно преодолела расстояние до Дуарте, скользнула к нему сквозь прорванную девчонкой дыру в левой части паутины. Одной рукой обхватила его горло, ногами обвила его за пояс. Жар его тела причинял боль, но она держалась. Такое положение позволяло использовать все мышцы тела, мощь спины против мелких шейных позвонков Дуарте. Где-то вопила девчонка. Что-то кричал Холден. Танака потянула с разворотом. Позвоночник Дуарте переломился с щелчком выстрела. Она не столько почувствовала, сколько услышала. Будь здесь гравитация, голова у него повисла бы под тяжестью черепа. А так почти ничего не изменилось. Часовые дрогнули. Снова закричал Холден. Что-то ужалило ее в плечо. Волоконце черной пряди впилось в кожу. На месте укуса выступила полукруглая капелька темной крови, она ее стерла, а Холден снова закричал. На этот раз до нее дошел смысл слов.
– Он еще жив!
Дуарте, которого она так и обхватывала ногами, шевельнулся. Шум помех в мозгу взорвался визгом. Все ее инстинкты кричали: оттолкни и уклоняйся или атакуй. Она выбрала атаку.
Холден висел в воздухе, медленно поворачиваясь по всем трем осям, держа девочку на руках, лицом к себе, чтобы ей не было видно. Кожа у него стала пестрой, она светилась и елозила по напрягшимся мышцам. Часовые дернулись к Танаке – и откатились. Две руки бились за обладание инструментом. В последнем бою она стояла щит к щиту с треклятым Джеймсом Холденом.
