«Нечистые, видно, в гостях у Бур илы», – мелькнула у нее мысль, и она перекрестилась.
– Не бойся, тетенька, это наши шабры[9] – сербияне, с Туреччины прибыли. Дед приютил их, – сказала Маринка, заметив испуг гостьи. Но ее перебил Бурило.
– Ты, Маринка, что мне сюда людей водишь? Я тебе ужо! – закричал он на внучку.
Соседи.
– Дедусь, это Охримовна, от Кондратки, – нимало не смущаясь, спокойно пояснила внучка. – От Хурделицы…
– Знаю, – ворчливо оборвал ее старик. – Глаза у меня есть, слава богу… – И спокойно спросил Охримовну: – Зачем пришла?
– Сын помирает, не откажи помочь ему травушками своими. Спаси его, крестника своего, благодетель ты наш, спаси! – слезно запричитала мать Кондрата.
– Да в чем хворь у сына твоего? Говори.
– За Тилигулом его сердешного закатовали в темнице панской за дела гайдамацкие, – сказала Охримовна.
Некоторое время Бурило в раздумье смотрел на старуху. Ее сморщенное заплаканное лицо выражало мольбу и испуг. Потом старик, словно с досады, швырнул в сторону сапу.
– Маринка, – позвал он внучку, – возьми кошелку с зельем да травами – со мной к Кондрату пойдешь.
Девушка быстро побежала в хату. А старик подошел к кусту, под которым лежали пищаль, сабля и серая барашковая шапка. Взял оружие и, нахлобучив шапку, сказал Охримовне:
– Веди к сыну.
По дороге их догнала Маринка с кошелкой. Бурило внимательно осмотрел содержимое кошелки, вынул пучки засушенных растений и что-то проворчал себе под нос.
Осмотрев хворого, Бурило покачал чубатой головой:
– Эх, залечили тебя бабы! – И тотчас распорядился постелить солому на возке, что стоял во дворе, и положить на нее Кондрата.
– Не можна казаку летом в хате лежать. Ему дух вольный надобен, чтобы ночью – звезды над головой. Тогда всякая хворь отвяжется, – проворчал старик.
Бурило вытащил из кошелки сушеные травы, растолок их и бросил в горшок. Налил в него коровьего масла, меда и всю эту смесь отдал сварить Маринке. Белый ароматный пар поплыл по всему двору. Когда зелье сварилось, он напоил им Кондрата, а затем растер тело хворого варенухой[10], настоянной на каких-то кореньях.
– Теперь, коли сон тебя одолеет – то к добру. Значит, хворь уходить начала, – объяснил он Кондрату и, накрыв его бараньим тулупом, ушел.
На больного напал крепкий сон. Около суток спал молодой казак на возке, а когда проснулся, то увидел у своих ног сидящую Маринку.
– Долго я спал? – спросил он девушку.
– Ночь всю да день… поди, цельный, – улыбнулась она и протянула ему большую кружку со вчерашним зельем. – Попей-ка еще разок, авось хворь доконаешь.
Кондрат одним залпом осушил кружку. Он чувствовал себя лучше. Жар, ломивший голову, прошел. Осталась лишь слабость во всем теле. Он с благодарностью посмотрел на Маринку.
– Кабы не дед твой, худо мне было бы. Добре его зелье помогло, легче мне ныне. Уже и на коня мог бы сесть…
– Ишь чего захотел, лежи пока. Не велел тебе дед еще три дня с постели вставать, – сказала Маринка. И ее смеющиеся синие глаза стали строгими.
– Да я шуткую, – успокоил ее Кондрат. – Куда мне на коня садиться – силы еще нет. – И грустно добавил: – Хворым я домой вернулся. А ты вот расцвела как маков цвет. Ой, хороша стала за то время, что мы не виделись! А ведь тогда ты совсем еще девчонкой была.
– Знать, не забыл… Помнишь, – зарумянилась Маринка.
– А как не помнить! Ты и тогда бедовой была. На коне лучше меня сидела.
– Она и ныне казакует лучше иного… Да и с рушницы птицу бьет знатно, – вдруг раздался голос Бур илы.
Кондрат повернул голову и тотчас увидел старого запорожца, сидевшего на пне с дымящейся люлькой недалеко от возка.
– Дедусь, полно хвалить меня, – зарумянилась пуще прежнего девушка. – А то еще кто засватает…
Водка, сваренная из меда, плодов и пряностей.
– Ты, Маринка, не смейся, – сказал Кондрат. – Для казачьей жинки это в самый раз…
– Казачья жинка – сабля вострая, – покачал головой Бурило. – Казак, настоящий сечевик, о жинке не думает. Он не гречкосей.
– Какой я теперь сечевик, дед? Уже сколько годов, как и Сечи нет. О жинке только думать и осталось, – с волнением приподнялся на своем ложе Кондрат.
