Вот и все: несколько минут, попусту потраченные в пятницу на долгой, как жизнь, неделе, спустя три недели после самолетов.
Она сказала матери:
— Невероятно: восстал из мертвых, смотрю — в дверях он. Повезло, что Джастин как раз был у тебя. Страшно подумать: увидел бы отца в таком виде. Серая сажа с головы до пят — ох, даже не знаю, — точно столб дыма, стоял передо мной, лицо и одежда в крови.
— А мы паззл собрали, паззл с животными: лошади на поле.
Ее мать жила неподалеку от Пятой авеню. На стенах — картины, развешенные с досконально выверенными интервалами, на столиках и книжных полках — небольшие бронзовые скульптуры. Но сегодня в гостиной царил безмятежный беспорядок: игрушки Джастина, разбросанные по полу, нарушили дух комнаты, ощущение существования вне времени (вот и славно, подумала Лианна, иначе атмосфера заставляла бы перейти на шепот).
— Я не знала, что делать. Телефоны не работали. В итоге мы пошли пешком в больницу. Я вела его, как ребенка, шажок, еще шажок.
— Почему он вообще туда пошел — к тебе домой?
— Не знаю.
— Почему сразу не пошел в больницу? Там у себя, в своем районе. Почему он не пошел к друзьям?
Под «друзьями» подразумевалась женщина: мать, как всегда, не удержалась от колкостей.
— Я не знаю.
— Ты с ним об этом не заговаривала. Где он теперь?
— С ним все в порядке. Врачи его пока отпустили.
— О чем вы разговаривали?
— Ничего серьезного — в смысле, физически не очень пострадал.
— О чем вы разговаривали? — повторила мать.
Ее мать, Нина Бартос, преподавала в университетах: в Калифорнии, в Нью-Йорке. Два года как на пенсии. Госпожа Такая-То, Профессор Того-Сего, как выразился однажды Кейт. Бледная, исхудавшая — последствия операции: протезирования коленного сустава. Мать состарилась, решительно и окончательно, и, казалось, добровольно: вздумала превратиться в усталую старуху, отдаться старости, увязнуть в ней, войти во вкус. Трости, лекарства, послеобеденный сон, особая диета, походы по врачам.
— О чем сейчас разговаривать? Ему надо от всего отрешиться, и от разговоров тоже.
— Не пускает к себе в душу.
— Ты же знаешь Кейта.
— Меня в нем всегда это восхищало. В нем чувствуется потаенная глубина: не только походы и лыжи, не только игра в карты. Но что там у него в глубинах, а?
— Альпинизм. Не забывай.
— Ты ходила с ним в горы. Да, я как-то запамятовала.
Мать, сидящая в кресле, пошевелилась; ноги закинуты на пуфик, подобранный под тон кресла; скоро полдень, а она все еще в халате; ей дико хочется курить.
— Его замкнутость, или как там ее назвать, мне нравится, — сказала она. — Но ты лучше остерегайся.
— Это он при тебе замыкается — или раньше замыкался, в те редкие моменты, когда вы общались по-настоящему.
— Будь осторожнее. Знаю: он подвергался большой опасности. Там были его друзья — тоже знаю, — сказала мать. — Но ты позволила состраданию и милосердию возобладать над разумом.
А еще — беседы с приятелями и бывшими коллегами о протезировании коленных суставов и переломах шейки бедра, о жестокостях склероза и долгосрочных полисах медицинского страхования. Все это столь не вязалось с представлениями Лианны о матери, что закрадывалось подозрение: Нина разыгрывает комедию. Пытается адаптироваться к невыдуманным атакам старости: драматизирует, слегка отстраняется, оставляет люфт для иронии.
— А Джастин? В доме снова есть отец.
— С ним все нормально. Иди-пойми, что у мальчика в голове. Все у него нормально, опять в школу ходит, — сказала она. — Занятия снова начались.
— Но ты волнуешься. Я-то знаю. Любишь растравлять в себе страх.
— Что теперь на очереди? Разве ты не задумываешься? На очереди — не через месяц. В ближайшие годы.
— Что на очереди? Ничего. Нет никакой очереди. Это случилось, и очередь кончилась. Восемь лет назад в одну из башен подложили бомбу. Тогда никто не спрашивал: «Что на очереди?» А на очереди было вот это. Бояться надо тогда, когда нет оснований. Теперь — поздно.
Лианна подошла к окну:
— Но когда башни рухнули…
— Я знаю.
— Когда это случилось.
— Я знаю.
— Я думала, что он погиб.
— И я так думала, — сказала Нина. — Столько людей наблюдало.
