Женя Миляев смотрел на все это с удивлением, даже с интересом - неужели правду рассказывали знакомые ребята? Неужели молодыми солдатами будут командовать люди, не облеченные властью, а только лишь потому, что на год больше прослужили?
Взявший Женю под свою опеку «наставник» рядовой Ступа - добродушный малый с широким лицом, усеянным веснушками, - велел подшить подворотничок к его куртке. Женя искренне принял это за товарищескую просьбу. Он взял кусок белой материи, сложил пополам и, тыкая иголкой, как штыком врага, пришил крупными стежками. Ступа даже не возмутился, оценив его творческий порыв, - подворотничок едва держался и непонятно было, для чего он пришит.
- Ты че, совсем бестолковый? - спросил «дед», а Женя, стоявший, как требовалось, перед ним навытяжку, пожал плечами.
- Таким уродился.
Солдат рванул белую тряпку, так что нитки затрещали, коротко бросил: «Учись». Потом оторвал от большого куска материи новую полоску, сложил пополам, провел изнутри по изгибу острием иголки.
- Вот так надо… чтобы на спичечную головку выглядывал… стежок в стежок… Понял?
Миляев снова пожал плечами.
- Э-э, ты совсем какой-то… Давай свою куртку.
Такого поворота событий Женя не ожидал, но послушно снял с себя куртку и протянул ее солдату. Тот быстро и аккуратно подшил подворотничок и ему.
«Годки» не одобрили поступок Ступы:
- Ты что, Андрюха, рехнулся? Где это видано, чтобы «дед» на салагу работал?
Ступа добродушно улыбался. Он был сильным и потому, наверное, щедрым на доброту.
- Вы че, ребя? Я же показал только. А так он парень послушный. Скажи? - Андрей обратился к Миляеву, который с интересом наблюдал за перепалкой «стариков».
Тот, соглашаясь, кивнул, а Ступа, все так же улыбаясь, для пущей убедительности показал огромный кулак.
- Кто его тронет - убью.
С ним не стали спорить. Попробуй тронь Ступу! А вот салагу придется, наверное, учить в другой обстановке.
Хуже всего пришлось Алику Свинцицкому. Воспитывать его считала необходимым вся казарма. То и дело слышалось:
- Свинцицкий, принеси! Свинцицкий, подай! Свинцицкий, сапоги сними!
Он все выполнял безропотно, и это, наверное, подзадоривало «дедов». Даже одногодки стали на него покрикивать. Женя слышал, как Хромов однажды сказал ему: «Ты, салага, плохо полы вымыл».
Такая покорность раздражала Миляева. Как-то он не выдержал, подошел к солдату:
- Так нельзя, Саша.
- Как? - поднял на него грустные глаза Свинцицкий.
- Тебе же самому будет стыдно потом. Дай отпор. Возмутись.
Алик лишь ухмыльнулся.
- Что ты хмыкаешь? Я тебе помогу, поддержу тебя. Это же идиотизм какой-то - чистить чужие сапоги!
А вечером Миляев сам чистил сапоги ефрейтору Лиходееву, и тот приговаривал, похлопывая Женю по плечу:
- Чисти сапоги с вечера, чтобы утром надеть их на свежую голову, как говорит суперпрапорщик Циба.
К тому, что творилось в казарме, когда уходили командиры, невозможно было привыкнуть. Так, во всяком случае, казалось. Но с каждым днем Женя замечал в себе какое-то усиливающееся равнодушие ко всему. Приказывали ему идти ночью в туалет - и он вста-вал, покорно шел, брал швабру, мыл кафельный пол, даже чувствуя странное удовольствие от этой работы. Может быть, потому, что был в одиночестве почти всю ночь, и никто им не командовал.
Как-то Миляева вызвал прапорщик Циба. Он сидел в канцелярии один и был мрачнее тучи.
- Зачем батьку с аэродрома прогнал? Кто разрешил?
- Но… - Женя смутился. - Я не знаю вашего батьку.
- Не знаешь? А должен знать лучше, чем весь командный состав Вооруженных Сил! Пасти коров не позволено никому, это так. И мы не допускаем этого. Но когда увидишь, что пасутся коровы, сначала спроси, кто пасет, и тебе скажут.
- Да, но ведь… как я понимаю, что раз нельзя, то нельзя никому.
- Что-о?! Ты еще пререкаться будешь? На гауптвахту сядешь!
- Но за что?
- А за то, что умный больно! Сказано люминь, значит, люминь. Или тебе это не понятно?!
- Не понятно, - пожал плечами Миляев.
Прапорщик стал ходить взад-вперед по канцелярии.
- Ну, ты зовсим деревянный. Кем до армии работал?
Женя даже не знал, что ответить. Казалось, то золотое время кануло навеки в Лету, его вовсе не было, его, Жени, тоже не было; он будто бы родился в сапогах, в армейской форме.
