"Мы немного опоздали, - пояснил Драгамащенка. - Они нас ждали к часу".
Скепсис мой был оправдан. Возможно, обезьяны здесь когда-то были:
дощатые домики, вроде преувеличенных ульев, размером с пляжную кабинку, стояли в ряд, но на каждой дверце висело по ржавому же замку. Длинная стойка тянулась перед домиками: не то высокая скамья, не то низкий столик, совершенно пустая. Да, недаром все остались на берегу.... они-то знали. Гививович не мог оставить меня одного, Драгамащенка был в курсе, а барабанщик, возможно, не был.
"Скорей, скорей!" - кричал Драгамащенка якобы ушедшим в лес обезьянам, а на самом деле поторапливал и тех, кто переправлялся следом, и тех, кто остался на том берегу заниматься главным, как впоследствии оказалось, делом.
"Скорей, скорей!" - кричал он противным голосом альфа-самца и бил в рельсу. Звуковые волны взбегали вверх по холмам и предгорьям, проникая в лес, беспокоя призрачных обезьян. Потом Драгамащенка уставал и закуривал. "Далеко ушли", - сокрушался он.
Он делал вид, что они обычно приходят к часу: авось привезут подкормку, а если никого нет, уходят обратно пастись: желуди, орешки, корешки... Ну да, грибы-ягоды, усмехнулся я. Это летом, сейчас осень, пояснил он. Я спросил Драгамащенку, какая была первая одежда человека, и он не мог мне ответить. Очень заинтересовался Гививович, и я ему подсказал, что - кобура. Барабанщик подхватил тему, наверняка утверждая, что первой музыкой, да и вообще первым искусством был барабан. Вот и барабанщик оказался интересным человеком...С ним мы поговорили о великом Тарасове. "Владимир Петрович?" - насторожился Гививович. Ах, я забыл, что нельзя называть никаких фамилий!
"Скорей! скорей!" - снова замуэдзинил Драгамащенка. Мы беседовали с барабанщиком об экуменизме, отойдя от Гививовича в сторонку. Драгамащенка для убедительности прошелся вдоль домиков и пошатал замки. Сейчас еще тепло, к зиме откроем... оправдался он, поймав мой взгляд, и, чтобы я поверил, один из замков открыл, достал из пустого мешка горсть чего-то вроде, как он пояснил, "гранул" и щедрым жестом сыпанул их на пустующий обезьяний бар, потом подумал и сыпанул еще горсточку. "Этого хватит?" - спросил я. "Пока хватит, - сказал он, - пока еще им должно хватать подножного корма".
Барабанщик, найдя на рельсе уязвимые для трех нот места, подбирает на ней обезьянью вариацию собачьего вальса.
С того берега уже звали.
"По-видимому, они зашли слишком далеко", - извинялся Драгамащенка. "Пожалуй, их не стоит больше ждать", - согласился с ним Гививович.
"Нет уж, подождем", - твердо заявил я и пошел обезьянам навстречу.
"Стойте! туда нельзя! - закричал Драгамащенка. - Они вас без меня разорвут!"
"Кто разорвет?" Я уже не мог удержаться.
"Да обезьяны же! Вы не знаете, какая это сила. К ним нельзя подходить и на шаг ближе альфа-самца".
"Где вы видите обезьян?" - продолжал я.
"Да они в любой момент могут появиться!"
"Вот как?.."
Я сделал еще шаг и замер. Что-то остановило меня. Я стал прислушиваться. Ничего. Показалось. Но что-то повисло в воздухе, как еще одна тишина. Она напряглась, натянулась, как незримая преграда, прогибаясь в мою сторону. Я всматривался в поредевшую листву взбегавших вверх дубков и в очертаниях ветвей высматривал обезьяну, как на детской рисованной загадке имени Набокова: найди матроса и мальчика. Они прорисовывались то там, то там, зависнув в неудобных позах, выжидая, что ли, когда мы уйдем. Мы ждали их - они нас. Обезьяна таилась уже за каждым стволом - но как же умели они ждать! ни веточка не шевельнется, ни листик не прошуршит. Звенящими этими листьями был усыпан весь склон - ни шагу здесь нельзя было ступить без оглушительного шороха: как они подкрались?..
Никуда я отсюда не уйду, вот что. Пока не дождусь. А поскольку они не придут сюда уже никогда, поскольку Гививович с фальшивым альфа-самцом все настойчивей демонстрировали топорность своего замысла, предлагая откровенно сыграть в их игру, поскольку никаких обезьян и в помине - тем более дождусь, тем более никуда не умру, никогда не уйду! Мне опять захотелось умереть, как жить, - вот здесь!
