Ожидание - страница 99
— Уходите.
— Степа! — вскрикивает Надя.
Степа! Вон как! А старик-то уж и забыл. Все матрос да матрос.
— Что ты, отец? — протестующе спрашивает Степан.
— Уходите, — повторяет Харлаша.
У него хватает последних сил — подняться и выставить за порог сапоги матроса и Нади.
— Смотри, — говорит матрос на пороге, пропуская вперед себя Надю и комкая фуражку. — Слезьми умоешься.
— Оботрусь, — отвечает Харлаша, кажется, не им, а самому себе, потому ’что они уже там, в дожде, за скрипнувшей дверью.
Чуть дыша, собирает он письма в горсть, идет к кровати и тяжело опускается на нее. Отсюда поднимает он полный страха и стыда взгляд на сына. И сталкивается с его улыбкой. И тогда он протягивает руку к карточке и комкает ее и рвет на клочки, бьет кулаком в окно и швыряет их на ветер.
Теперь он совсем один.
Все ему кажется во сне, что он летит.
Летит на самолете в какие-то далекие края, а самолетом, как машиной, правит Витька и показывает ему реки и тайгу, но над тайгой вьются чайки, крича: «Чикир, чикир!» Их относит ветром, как пух от одуванчиков. Зеленые пастбища кружатся перед глазами, немереные, бесконечные, как будто всю землю окутали в одну веселую зелень, и вокруг — зеленые облака, но это уже не облака, а стога, и когда спускаются ниже, видно, что они накрыты сетями с каменными грузилами по углам, чтобы их не обчесал и не разнес ветер, который все лютует. Они пьют с Витькой немыслимо голубую воду из снежных рек, а вода — хоть кожу дуби, точь-в-точь из голубинских колодцев…
Один раз Харлаша приоткрывает глаза и видит в окне круглый сияющий шар луны, катящийся по тонкой подстилке длинного облака, посреди неба, как по льдинке… Сейчас он докатится до конца и рухнет кубарем вниз, чтобы удариться о землю и расколоться вдребезги на звенящие куски. Под него мучительно хочется подставить руки. Но облако кончилось, а луна повисла в пространстве и полетела, полетела… И погасла… И пошел реветь разинутой во все море пастью настоящий ветрило… А в сердце лезет плачущее, комариное: «О-о-о», точно в море песню поют. Страшная догадка заставляет Харлашу приподняться на локтях. Это вовсе и не песню поют, это люди тонут, зовут его. Но ведь он уже спас их, вытащил из бешеной ночи, из мокрого ветра, полсела подняв на ноги, и вот тут они отогревались, чьи-то сыновья, подростки, бросившиеся, как дураки, в погоню за сорванными сетями от страха, что за них отвечать придется, а бригадир их, шальной, с белыми, навыкате, глазами, все рассказывал, как поперла на них волна, как кричал он: «Майнай, ребята!», да поздно, как один раз подплыли они к перевернутой лодке — отбило, два — отбило, и так три раза, и тут он увидел на берегу огонек, и тогда все трое давай кричать тоненько, по-комариному…
Уж год или два, как это было, а только сейчас говорит ему Витька:
— Везу тебя, батя, за это прямо в рай.
— Да ведь я безбожник, Витька. Какой мне рай? Ты меня оставь при себе…
— Ничего не могу сделать, — отвечает он. — В рай! По приказу председателя Карпова.
И вот уже сам бог распахивает ворота, а Харлаша поворачивает назад:
— У меня еще лодка на берегу непочиненная валяется.
— Какая лодка? — сердится бог. — Ай не наплавался? Тебе сколько лет?
— Сорок… Не считая ночи…
— Посчитаем! — останавливает его бог. — Ты куда?
— Хочу домой, к Семке!
А бог показывает на ворота в рай, а над ними написано: «Голубинский рыбный цех», и все-то сзади бочки, бочки, бочки, а он воркочет свое: «И потяга-али канаты смоле-еные» — и смеется глазами, красноватыми то ли от бессонницы, то ли от еще чего… Рай-то дома! И ты — дома…
И Харлаша улыбается и совсем открывает глаза, понимая, что лежит не первый день… Белая стена сверкает нестерпимо. В окно садит солнце, такое резкое, каким оно поздней осенью бывает только над морем да над степью, где ничто ему не мешает. Табуретка в головах украшена пузырьками с лекарствами и всегда румяным, расписным чайником из Катиного сервиза… У кровати блестят калоши…
И нежданно, некстати является к старику забытое — как он приходил к Кате свататься в калошах на босу ногу, потому что после гражданской во всей округе не было ни сапог, ни ботинок сорок второго размера, а на кожу для сапог у него не водилось денег, и купил он себе на рынке калоши и в калошах плясал, да только на чужой свадьбе. Вышла Катя поневоле, за крепкого соседа, а Харлаша не женился, все ждал, упрямый… все ходил, как с ножом за пазухой… И хорошо, что Катин муж умер своей смертью в тифозный год, когда унесло в поселке, пожалуй, половину взрослых и детей… Поздненько, через горе да слезы, улыбнулась Харлаше его любовь.
