Да ведь известно, что раньше и рыба лучше ловилась и даже вкусней была. И что сказки сочиняются не только про будущее, но и про «раньше». Может, и про деда Тимку кое-что привирали. Людям грустно оттого, что жизнь проходит, что была она нелегкой, так нет его поругать, прожитое, они еще украшают, хотя всякое украшательство уже подверглось порицанию, а они будто не слышат, занимаются своим, потому что это прошлое — их жизнь. И пусть становится еще грустнее, но им хочется расстаться с чем-то хорошим, чему они отдали свои силы. А если для этого приходится капельку слукавить, то и в самом их лукавстве живет не жалкая мелочность, а большая надежда. Когда-то там, впереди, все будет так, как они хотели. А хотели вот так…
Люди есть люди. Вспоминая, они смотрят вперед.
Вот и дед Тимка… Словно бы никто не верит в его старость, а все верят в его бессмертие, зовут деда в глаза — Тима, а за глаза — как мальчишку. Кроме торжественных случаев, которых в жизни было-то всего два: один, когда напечатали портрет в газете, другой, когда запоздало провожали на эту самую пенсию. Это помню и я. После него и достался «Ястреб» Сашке Таранцу.
Ночью один за другим все наши бригадиры побывали у деда Тимки, спрашивали, где лучше искать рыбу, какие надежды.
— Ну, Тима, совет давай!
— Какой совет? Рыба от тепла поглупела.
— Зато ты умный.
А дед Тимка взял да поплелся к председателю. Он приковылял к Горбову за полночь, отогнал кобеля Тарзана, бухающего, как из пушки, и без спроса вошел в дом. Горбов двери не закрывал круглыми сутками — без толку. То придет рыбак, то дежурный по цеху. У того не так рыбу приняли, тому не то поймали. То больному разрешите машину до Песчаного, то здоровому — в город за больным. Тот уехать хочет навеки, этот, наоборот, строится. У одного общественный долг, у другого личный интерес, а то притащится и такое нейтральное лицо, как человек без должности и забот, дед Тимка.
Луна смотрела на Аю во все свое одинокое око, и было по-летнему светло, разве только не пахло сияние этой белой ночи грушами. Груши давно все съели.
— Дед Тима? Входи, входи.
— Да я уж вошел.
Горбов поднялся с кровати в одном исподнем и сел на табуретку у стола посреди стеклянной веранды, куда тотчас же ласково выпроводила их жена.
— Садись, — сказал он деду Тимке, не зажигая света.
— Сяду.
— Чай остыл, — Горбов попробовал ладонью пустой чайник на столе.
— Фиг с ним, — сказал дед Тимка.
— Ну?
— Ты гадаешь так, Илья. Все сейнера выйдут, кто-нибудь хоть что-нибудь, да возьмет. А как никто ничего?
Дед Тимка умолк, пригвоздив председателя своим вопросом, как иглой бабочку к картонке. Он сказал коротко — остальное додумывай. Если аютинские сейнеры будут с утра до ночи бороздить море и вернутся пустые, без единого рыбьего хвостика, какое будет кино? А берег, он узнает про эти наши танцы без штанов перед объективом. Ведь Кирюха, как нарочно, отовсюду гостей назвал. Развезут быстренько нашу новую славу. Разговоров не оберешься.
Горбов звонко постучал ладонью по своей макушке, как по тыкве. Встряхнул мозги.
— Отступать я не стану.
Видно, и его уже забрал азарт. Да и узнают, что струсил, тоже разнесут.
— Ни-ни! — сказал дед Тимка. — Ты ставь дело на здоровую ногу. Подымай в небо Саенко. Нашим дня не хватит море обшарить, а он облетает. Без него — амба.
— Саенко?
— Послушай старика.
— Прекрасно, прекрасно, — задышал Горбов.
Виктор Саенко — летчик промысловой разведки.
Расскажу вам, так не поверите, как бывает. Вот уже второй год мы работаем вместе, разговариваем каждый день, а еще ни разу не виделись. Он летает, мы ходим по морю. Он показывает с воздуха, где ловить, мы ловим. А потом, подгрузившие спешим, чуть ли не по самые клюзы в воде, к аютинским причалам, а Саенко улетает на свой аэродром, далеко от нас, где город, со своей жизнью, своим начальством и своими заманчивыми радостями.
Впрочем, радости у нас и общие.
Ранним утром, едва его самолет из точки на горизонте превращается в рокочущую стрекозу над нашими сейнерами, все радисты включают свои рации, и начинается перекидочка голосами между морем и небом, утренняя разминка.
