Вот и сейчас многие, наверное, заметили медаль материнства на груди Раджаба, но из деликатности смолчали. А Кара-Мирза — нет, такой не упустит случая поиздеваться! Подойдя к Раджабу, он взвесил на своей тяжелой ладони блестящую медаль, позвенел ею и сказал:
— Пора бы уж первую степень получить, плохо стараешься.
— Попросил бы тебя помочь, да знает, верно, что это бесполезно, — не задумавшись и секунды, ответил за Раджаба мой дядя.
Чабан Раджаб нахмурил брови — разве мог он снести такую обиду! — и как бы в отместку, обращаясь словно бы только ко мне и дяде, поведал о том, как беспутный сын Кара-Мирзы подшутил над отцом. На одной из страниц Корана этот шалопай аккуратной арабской вязью приписал такие слова: «Да будет известно всем правоверным, что если во время молитвы поблизости закричит осел, то молитва эта считается оскверненной».
Кадий случайно наткнулся на эти слова и, не заподозрив подвоха, обомлел: как это он раньше не заметил такого важного примечания? И в следующую же пятницу призвал всех правоверных начать священную войну против врагов аллаха — ослов. Только когда по всему аулу шла погоня за этими невзыскательными и кроткими животными, сын во всеуслышание признался в своей проделке.
Кара-Мирза, оказавшийся в дураках, так разозлился, что в глазах у него потемнело.
— Как ты посмел надо мной надсмеяться? Как тебя земля не поглотила? Как тебе не стыдно? Тебя же аллах породил!.. — кричал он при всем народе, возводя руки к небу.
Но сын ответил ему удивленно:
— Аллах, говоришь, породил?.. А где же был ты?
Не раз уже слышали губденцы эту историю, но и сейчас не могли скрыть своего восторга и дружно засмеялись. Я тоже смеялся и глядел на сконфуженного служителя культа, гордясь своим кунаком, так ловко посадившим кадия в лужу.
Губден славится набожностью, но нигде вы не услышите столько забавных рассказов про веру, как здесь. Мой дядя давно уже говорил мне, что на самом деле губденцы — отчаянные богохульники и муллу-то они держат лишь для того, чтоб было над кем посмеяться.
— Раз мы решили сегодня пошвырять камни в огород нашего кадия, то пусть будет среди них и мой камешек, — взял слово сосед моего соседа справа — человек с пышными, партизанскими, как их называют в горах, усами. — Наверное, не многие из вас помнят его отца. Надо сказать, что этот раб аллаха — да продлятся его наслаждения в райском саду! — был прожорлив как волчица зимой. Не забыть мне последнего мига его жизни. Пригласили его на праздник, и он объелся там до заворота кишок. Положили мы муллу на палас и понесли домой. А когда проходили по верхнему кварталу, вышел сосед его Арслан и, завидев муллу, воскликнул:
— О дорогой, зачем ты минуешь мою саклю? Уважь, зайди поужинать!
— А что у тебя? — спросил мулла, с трудом приоткрыв правый глаз.
— Плов, да такой плов, что…
— А с чем он?
— С чечевицей и кишмишем.
— Тогда надо попробовать, — ответил мулла и попытался встать. Но тут не выдержало его сердце, и отдал он душу тому, чьим именем ухитрился всю жизнь прожить за чужой счет. Так что недаром говорят в народе, что мулла лук не ест, но коль попадется луковица — даже шелухи не оставит.
Кадий не знал, как и выкрутиться, и вместо слов у него вырвалось какое-то мычание, а смех вокруг взвился такой, будто в огонь плеснули бензина.
— Да, — вставил слово сосед моего соседа слева, — многие в этом мире старались вогнать побольше добра в утробу, но умирали, так и не съев всего, что было на столе.
— Меня все это совершенно не трогает, — сказал Кара-Мирза, хотя в голосе его чувствовалось явное раздражение. — Аллах покарает всякого, кто на него ропщет.
В это время на разгоряченном коне прискакал репортер Алхилав, тот самый, что встретился мне на окраине нашего аула. Наверное, он уже успел как следует рассмотреть мой родной аул, но до долины реки Рубас пока не добрался — иначе он не поспел бы сюда. Ведь репортеры такой народ: во все вмешиваются, все знают!
Лихо соскочив с коня, Алхилав привязал его к дверной ручке мечети и направился прямо к гудекану. Но не успел и рта раскрыть, как навстречу ему поднялся Кара-Мирза, возмущенный кощунственным обращением со святыней.
