Тяжелый взгляд Людовика XVI оживился, он смотрел на страстное лицо, обращенное к нему. Холодные голубые глаза придавали молодому офицеру грозный вид.
— Пусть будет так! Король принимает вашу клятву верности и ваши обещания. Отныне вы будете надежным оружием в моих руках, и использовать это оружие я буду лишь в праведных целях. Вы будете Кречетом короля, но об этом будут знать только трое — я, вы и… присутствующий здесь господин Рошамбо, свидетель ваших обязательств.
На прощание Людовик XVI пожал обоим руки.
Они вышли с радостными сердцами. Жиль переживал только что произошедшее и не вполне осознавал, что произошло. Он пришел к Рошамбо, как тонущий человек протягивает руку к любой доступной ему ветке, и сам Рошамбо, впрочем, не скрывал от него всю серьезность положения. Ведь исполни король положения Семейного договора буквально, и виновный сразу если и не взошел бы на костер, то по меньшей мере был бы заключен в Бастилию, а затем в самые кратчайшие сроки был бы отдан палачу. Но Людовик XVI предпочел жизнь верного подданного всяким статьям договора, всем официальным бумагам. Он умел прощупывать и оценивать людей, и вместо того, чтобы отбрасывать их в темную бездну, как этого требовал его испанский кузен, он взял Жиля под защиту своей королевской длани. Более того, он сам доверился ему.
Покидая королевский дворец, где шли лихорадочные приготовления к наиболее значительному событию дня — королевскому ужину. Жиль не мог сдержать радостной дрожи в тот момент, когда проходил через двери, охраняемые теми, кто завтра будут его сотоварищами, гвардейцами охраны. Это был первый из полков королевского дома . Для них необходимым условием была принадлежность к дворянскому роду, высокий рост и правильные черты лица. Завтра он с гордостью облачится в эту форму дымчато-голубого цвета с серебряными галунами, большими отворотами и воротом красного цвета, усеянными также серебряными галунами; в белые лосины, лакированные высокие сапоги с отворотами, эту большую треугольную шляпу, украшенную белыми перьями. А его Мерлин получит голубую попону, украшенную серебром. Он будет составлять часть роты шотландцев, той самой, созданной в XV веке Джоном Стюартом, которая породила в дальнейшем все остальные полки гвардии королевского дома. Завтра он будет принят верховным главнокомандующим маршалом де Кастри.
— Вы выбрали трудную дорогу, друг мой, — задумчиво сказал ему Рошамбо, садясь в карету. — Это же ремесло цепной собаки и… головореза. Вы сами этого просили. Наш король, несмотря на всю свою доброту, образованность, свою человечность, а может, и из-за всего этого, будет самой страдающей личностью среди своих современников.
— Пока я дышу, господин генерал, я буду служить королю, я буду его защищать. Горе тому, кто осмелится тронуть его. Пока я жив, я сумею отомстить за него, если даже не сумею его защитить. Несмотря на живущий во мне страх перед Господом, я отдал бы за короля жизнь. Принятое мной обязательство равно вступлению в самую суровую из религий. Охотничья птица знает только своего хозяина.
— Тогда, дитя мое, позвольте мне дать вам три совета, поскольку вы еще не знаете ни двора, ни его опасностей. Если вы по-настоящему стремитесь защищать вашего хозяина, вступите, во-первых, в масонскую ложу, которыми в наши дни наполнен Париж. В ложу самую могущественную, какую только сможете отыскать. Когда же вступите, широко раскройте глаза и уши, но храните молчание.
— Я последую этому совету. А два других?
— Они заключаются в двух именах людей, чрезвычайно опасных для короля. Первое — герцог Шартрский, его кузен, старший сын герцога Орлеанского. Безумная голова. В нем нет озлобленности, он не замышляет ничего дурного, но с тех пор, как со времени битвы при Уэссане окружение королевы принялось создавать ему репутацию труса, впрочем совершенно незаслуженно, он чувствует себя оскорбленным и ущемленным.
Ведь Филипп Шартрский хотя и сумасброд и слишком большой демагог, но трусом не был никогда.
— А второй?
— Это родной брат короля.
— Который? Насколько я знаю, у него их два.
— Я не говорю о монсеньере д'Артуа, этом самом молодом из братьев. Это очень любезный принц, веселый, любитель всякого рода удовольствий. Он лишь бабочка, волшебный принц в самых лучших традициях старика Перро. У него и мозг-то лишь чуть больше горошины. Он любит всех: брата, особенно свояченицу, с которой он разделяет удовольствия, всех мужчин, всех женщин, кроме собственной жены. С ней он испытывает лишь чувство скуки, скрываемой любезной вежливостью. Нет же, я вам говорю о единственной голове истинного политика в этой семье. Я вам говорю о принце, находящемся в тени и хранящем молчание. Я вам говорю о человеке, который оттачивает свое оружие в тиши и тайне. Он всегда верил, что он единственный наследник своего брата, он будущий король Франции, поскольку у Людовика Шестнадцатого не было детей.
