Пока она говорила, Турнемин внимательно изучал принцессу. Он еще никогда не видел ее так близко. Марии-Луизе Пармской, ставшей Марией-Луизой Астурийской, было 33 года. Она подарила своему супругу уже восемь детей, из которых было два близнеца, рожденных ею в сентябре прошлого года, и теперь, по дворцовым слухам, она снова была беременна. Тем не менее она была еще довольно свежа, с восхитительными руками, с цветущей грудью, вовсе не пострадавшей от многочисленных родов, как это сейчас можно было заметить в глубоком вырезе ночной рубашки.
Но ко всему этому примешивался излишне возбужденно то и дело вспыхивающий взгляд, какая-то дьявольская красота, живость и веселость, которых не могли затушить удушье испанских дворцов с их бесчеловечным этикетом. Ее лицо, затронутое уже красноватыми прожилками на щеках и на ноздрях, неумолимо напоминало голову ночной птицы. Это дополнялось излишне округлыми глазами, тонким орлиным носом, который позже, без всякого сомнения, упрется в выдающийся вперед подбородок, ртом, почти лишенным губ, напоминающим тонкую красную черту, почти прямую.
Черные завитые волосы обрамляли это лицо без особой прелести, но не лишенное ума.
Звук закрывшейся двери прервал это изучение.
Жиль оторвал взгляд и уперся глазами в серебряные подвески, выделявшиеся на фоне черных кружев.
Последовало молчание. Теперь принцесса изучала гвардейца.
— Мне сказали, что вы француз и что вы в чине лейтенанта?
Жиль поднял голову. Его холодный голубой взгляд столкнулся со взглядом принцессы.
— Действительно так. Ваше Высочество. Я француз и… бретонец.
— Вам повезло. Я так хотела, чтобы меня выдали замуж за французского принца. Но ведь так редко спрашивают о желании девушки, а еще реже принцессы. Нас бросают на произвол судьбы.
Ее ломкий голос, еще более подчеркивавший ее сходство с птицей, был настолько грустным, складки у губ так скорбны, что в сердце молодого человека зародилось сочувствие. В гвардейских казармах Мария-Луиза пользовалась репутацией Мессалины, и только благодаря королевскому происхождению о ней не говорили как о солдатской девке. Никому не приходило в голову, что эта женщина может быть просто несчастной.
— Ваше Высочество, кажется, страдает? — спросил он ласково, тем тоном, с каким он обращался с ранеными животными. — Должен ли я понять, что ее светлость несчастна?
Мария-Луиза подернула плечом.
— Несчастна? Разве я могла бы быть несчастной? Будущая королева Испании мертва, а мертвые ничего не чувствуют.
И затем без всякого перехода у нее сорвалось с губ:
— А что стало с доном Годоем?
Жиль почувствовал, как пол под ним пришел в движение, сделался скользким. Он почувствовал всю опасность обсуждения интимных дел с этой непостоянной женщиной, у которой все чувства были на поверхности, и осторожно сказал:
— Меня не было весь день, я вернулся из Карабаншеля лишь поздно вечером и сразу заступил на дежурство. Я лишь недавно узнал об отъезде дона Луиса. Отъезд несколько поспешный, как говорят.
— До скандальности поспешный! — вскричала принцесса, чеканя слова. — Нарушены все законы королевства, все армейские законы. Это стыд, отказ в правосудии. Бедный мальчик! Почти без состояния. Выгнать, словно нерадивого лакея!
Куда он мог поехать. Бог мой?
Она побагровела от гнева. Жиль попытался ее успокоить:
— Домой, Ваше Высочество, в Эстремадур, где, как говорили, его отец владеет каким-то состоянием. У него еще есть сестры и младший брат.
Как по волшебству, выражение муки мгновенно исчезло с лица Марии-Луизы.
— Да, действительно, дон Луис мне об этом говорил. Да, младший брат, не намного младше его, на год или два. Это же прекрасно, младший брат, не правда ли, его зовут дон Мануэль?
— Не знаю, сударыня. Мы с доном Луисом не были особенно близки. Я поступил на службу испанской короне лишь семь месяцев назад.
Однако, по всей видимости, принцесса ничего не слышала из того, что он сказал. Она, казалось, следовала своим мыслям.
— Да, да, кажется, именно дон Мануэль, — говорила она, обращаясь к самой себе. — Он приедет на будущий год, и это будет справедливо. Жалованье гвардейца значительно, особенно для семей с малым состоянием.
