Молодой человек почтительно поклонился.
Новость была значительной. Но он продолжал по-прежнему задавать себе вопрос: если, к несчастью, время зачатия этого ребенка совпадало со временем пребывания при дворе Ферсена, то…
Довольно затруднительно было спросить у королевы о времени зачатия. Было трудно также и далее молчать, ведь ему была оказана такая честь.
Он четко произнес:
— Это большая честь, сударыня, и большое счастье — первым принести королеве мои самые преданные поздравления, с которыми обратятся к ней ее подданные, и я благодарю Ваше Величество из самой глубины моего сердца.
На этот раз Мария-Антуанетта чистосердечно рассмеялась, даже не подозревая о странных мыслях, волновавших ее посетителя.
— Замечательно! Вы будете отличным дипломатом, когда у вас появится немного больше морщин на лбу. Но нам еще надо поговорить.
Присядьте сюда, — указала она ему на кресло возле ее дивана. — Вы можете нас оставить, госпожа де Мизери. Сейчас я чувствую себя вполне сносно.
Когда дама удалилась, она продолжила:
— Насколько я помню, перед моим недомоганием вы мне говорили о том, что господин де Ферсен должен был мне сказать относительно госпожи де Ла Мотт.
— Да, сударыня, и я очень сожалею, что тогда он этого не сказал. Речь идет об очень серьезном деле. О краже!
— О краже! Боже мой!
— О краже, совершенной в этой самой комнате вечером, когда Их Величества давали праздник в честь короля Густава, по всей вероятности, из этого секретера, — сказал Жиль, указав на секретер из драгоценного дерева, который он заметил, как только вошел в комнату.
— Из этого секретера? Но это невозможно. Он всегда закрыт на ключ, а ключ всегда при мне.
— Я в этом нисколько не сомневаюсь, но не угодно ли королеве самой убедиться, что можно открыть его без ее разрешения, — пусть она попросит госпожу де Ла Мотт отдать ей второй ключ, который ей изготовили по восковому отпечатку.
Это же довольно простая операция.
Он подробно рассказал потерявшей от удивления дар речи королеве о том, что произошло в садах Трианона в ночь праздника. По мере того, как шел рассказ, он мог видеть, как мрачнеет лицо королевы, как напрягаются ее красивые руки.
По выражению гнева и отвращения на ее лице он понимал, что она нисколько не сомневается в правдивости его слов.
Она спросила его прерывающимся от волнения голосом:
— Вы читали это украденное письмо?
Турнемин колебался, охваченный чувством жалости к этой женщине. Она была молода, красива, жизнь дала ей все. Его подмывало ей солгать, но это было совершенно невозможно, поскольку даже малейшая ложь, и он чувствовал это, мгновенно могла бы породить в ней сомнения.
— Да, сударыня! Иначе как бы я мог узнать лицо, которому я должен был его возвратить? Но я уже забыл о его содержании. Во всяком случае, я могу поклясться Вашему Величеству, что граф Прованский этого сделать не успел.
На бледных губах королевы появилась внезапная улыбка.
— Так вы осмелились напасть на мосье, оглушить его и бросить на землю? Вы знаете о том, что это оскорбление королевского достоинства и что оно наказывается раздиранием четырьмя лошадьми на Гревской площади?
— Я гвардеец личной охраны короля, а не мосье, и я следовал долгу, а мой долг велит мне нападать на любого, будь то король или папа, если кто-либо попытается причинить вред королевским персонам, которых мне доверили. А за сим Ваше Величество может приказать арестовать меня, если пожелает.
— Из-за графа Прованского? Вы шутите, мой друг. В ваших американских манерах есть что-то .хорошее, сеньор Кречет, и королева благодарит вас. Чего я не могу понять, так это почему господин де Ферсен ничего мне об этом не сказал. Перед отъездом я видела его лишь в присутствии графа де Хага, но ведь он мог бы об этом и написать. А что же он вам сказал, когда вы вернули ему это письмо?
Загорелое лицо молодого человека стало кирпичного цвета. Нелегко было рассказать королеве, что он наставил синяков под глаза ее рыцаря.
— Я боюсь, что королева не оценит продолжение моего рассказа, — сказал он с легкой иронией. — Она легче простит мне то, что я напал на мосье, чем то, что я оглушил Ферсена.
