Мистер Кохрейн редко оставлял ему записки, но если оставлял, тон их был таким же неодобрительным и строгим, как и его речи. Вернувшись домой около шести, Мартин обнаружил одну из таких записок. «Уважаемый Мартин, через две минуты после вашего ухода звонил мистер Сейдж. Я сказал, что я всего лишь уборщик и не могу отвечать за то, что вы ушли так рано. У. Кохрейн». Мартин скомкал листок и бросил с пустую и, вероятно, начищенную до блеска корзину для бумаг. Едва записка с тихим звоном ударилась в стенку металлического контейнера, зазвонил телефон. Мартин с опаской взял трубку.
— Ты просто неуловим, — произнес голос Тима. — У тебя целая армия слуг, чтобы защититься от прессы.
— Вовсе нет, — довольно нервно возразил Мартин. — И чем я могу… помочь прессе теперь, когда она меня нашла?
Сейдж уклонился от прямого ответа. Повисла пауза — Мартин догадался, что он прикуривает сигарету. Урбан приготовился выслушать вопрос и был очень обескуражен, когда Тим сказал:
— Просто хочу напомнить, что завтра вечером ты обещал прийти, любовь моя.
Мартин совсем забыл о вечеринке. Настолько, что принял приглашение Гордона пойти в театр. Внезапно он понял, как его раздражает — и всегда раздражало, — когда Тим называет его «любовь моя». Это гораздо хуже, чем «мой дорогой».
— Извини, — сказал Мартин. — Боюсь, что не смогу. Я буду занят.
— Мог бы сообщить мне, — упрекнул его Тим.
— Извини, — повторил Урбан и, пытаясь оправдаться, прибавил: — Не думал, что это необходимо для такого рода вечеринок.
Если бы по телефону можно было услышать, как приподнимаются брови собеседника, Мартин обязательно бы это услышал.
— Какого рода вечеринок? — Сейдж растягивал слова, и голос его стал жестче. — Это будет званый ужин. Разве ты этого не понял, когда я сказал приходить в семь? Нас будет всего восемь человек. — Последовала долгая, тягостная для Мартина пауза. — Я планировал особый праздник.
— Уверен, что мое отсутствие не испортит вам вечер.
— Наоборот, — холодно возразил Тим. — Мы будем чувствовать себя брошенными.
Трубка опустилась на рычаг. Еще никто так не обрывал разговор с Мартином. Он чувствовал себя несправедливо наказанным. Конечно, Урбан и раньше все время отказывался приходить в гости к Тиму, но теперь, если бы ему прямо сказали, что это не будет шумное пьяное сборище в тесной полутемной квартире, он не забыл бы о вечеринке и обязательно пришел. Если друг задумал что-то отпраздновать, то почему прямо не сказал ему, когда приглашал в прошлую пятницу? Мартин вдруг почувствовал неприязнь к Сейджу, причем довольно острую. Когда придет ответ от налогового инспектора, он не станет звонить ему, а отправит официальное письмо. Хватит с него Тима — пока. Пусть пройдет несколько недель, а потом — возможно, на Рождество — он ему позвонит.
Этой ночью ему приснился Тим, в первый раз за несколько недель. Они были в доме в Страуд-Грин, который Мартин никогда не видел наяву. Тим называл дом отвратительным, и он оказался даже хуже, в своем гротескном убожестве словно сошедшим со страниц книг Диккенса — череда захламленных крысиных нор, пропахших гнилью. Они с Тимом о чем-то спорили, Мартин почти не понимал о чем, и каждый пытался разозлить другого: Мартин — какой-то неестественной напыщенностью, а Тим — оскорбительной манерностью. Наконец терпение Урбана иссякло, и он бросился на Тима, но тот отразил удар, и они, схватившись, упали на мягкий, пыльный, обтянутый красным бархатом диван, который занимал полкомнаты. Продолжать схватку здесь было невозможно, поскольку, несмотря на то что они по-прежнему боролись, обхватив друг друга за шею, красный бархат стал вдруг влажным и топким, начал затягивать их в глубину дивана. Вернее, затягивать Мартина. Тима там больше не было — красный бархат превратился в губы Тима, и Мартин погрузился в них по горло, затягиваемый долгим, жадным поцелуем…
От таких снов обычно просыпаешься внезапно, с чувством раскаяния и неловкости. К счастью, когда Мартин проснулся, часы показывали половину девятого — после подобных видений ему совсем не хотелось оставаться в постели. Придя в себя, он увидел, что его ждет приятный день, гораздо лучше, чем можно было ожидать от ноябрьской субботы. Довольно тепло, туманно, а солнце, похожее на лужицу расплавленного серебра, поднялось над куполом церкви Святого Иосифа, нефритово-зеленым и сияющим в его еще слабых лучах.
