крылатый траур мрачного фрегата,
и чёрный курс его теперь нам ясен.
Яснее сделались его слова.
За каждой тенью объявился колос.
А в каждом беспросветном взгляде — глаз.
В пространствах страха распустилась роза.
Надежда проросла из смертных мук.
Любовь перетекла за кромку чаши.
Долг — несгибаемый росточек дуба.
Роса — целующая руки листьям.
Добро — чьих глаз на свете больше звёзд.
Честь — без расчёта на медаль и замок.
Парижская смерть на него упала, как покрывало,
как вялые крылья зонта, как безобразный упырь,
но кровью истёкший герой её оттолкнул, решив,
что это его созданье, порождённый им образ,
что это поздний сполох прежних его кошмаров.
«Меня здесь нет, Мальдорора больше не существует!
Я — радость грядущей весны!» — так он крикнул во мрак,
и руки его отныне рождали не темноту,
и это не было свистом газетных статей в тумане,
и это не был паук, распухший от собственной тьмы, —
а просто Парижская смерть, которая прилетела
справиться об уругвайце, о непокорном Дюкассе,
о яростном мальчугане, который решил вернуться,
который хотел улыбнуться далёкому Монтевидео, —
это была просто смерть, пришедшая за Исидором.
