Он так и не ложился до утра. Однако ни бессонная ночь, ни пришедший на смену день не принесли ему успокоения; он так и не смог обрести ясность и принять необходимое решение. Рыбаки, однако, не отказались от своего благородного намерения. Как было обещано, следующей ночью в его хижине снова появился Костакис.
— Ну как, решил, барба Георгий?
— Решил, Костакис!
— Значит, трогаемся, барба Георгий?
Мамарчев с улыбкой посмотрел в преданные глаза юноши и сказал:
— Костакис, передай капитану мое спасибо. Скажи ему, что меня глубоко тронуло внимание греческих рыбаков ко мне и к моей судьбе. Но, к сожалению, я не могу принять это предложение. Не позволяет моя офицерская честь. Меня обязаны освободить и оправдать. Мне по закону должны вернуть все то, что у меня отняли. А свобода без чести — зачем она мне?
Юноша молчал.
За окном по-прежнему выл весенний ветер. Море кипело, вздымалось и билось о безлюдный пустынный берег. Лишь оно было свидетелем встречи, которая произошла этой ночью в хижине гордого узника, твердо верившего в свою правоту и в торжество справедливости на земле.
После полуночи молодой греческий рыбак вышел из хижины и потонул во мраке.
Взволнованный Мамарчев опять до самого утра не сомкнул глаз.
«А может, мне и в самом деле следовало бежать?» — спрашивал он себя, не находя успокоения своему сердцу, вынесшему столько бурь и тревог.
1846 год застал Мамарчева прикованным к постели. Болезни, постоянные тревоги, полная невзгод жизнь в жалкой лачуге, голод окончательно подорвали его здоровье. Ему уже исполнилось шестьдесят лет.
В это время самые близкие Мамарчеву люди — Стойко Попович и Георгий Стойков Раковский, оба приговоренные к семи годам строгого тюремного заключения, — томились в стамбульской тюрьме. Единственной их виной было то, что они любили Болгарию.
В эту же пору в Стамбуле повели решительную борьбу с греческой патриархией болгарские патриоты Неофит Возвели и Илларион Стоянович, которого потом звали Илларионом Макариопольским. Подвергавшиеся жестоким гонениям, не раз сидевшие в турецких тюрьмах, эти люди будили в болгарском народе, стонавшем под двойным гнетом — политическим и духовным, — национальное самосознание. Политически Болгария была порабощена Турцией, а греческая патриархия стремилась вытравить у болгар их национальный дух, лишить народ письменности, образования, ассимилировать его. Мамарчев очень смутно представлял, с каким ожесточением велась эта борьба, особенно в Стамбуле. Он пытался что-нибудь разузнать у рыбаков, но и они были бессильны ему помочь.
Первые месяцы зимы проходили для капитана мучительно тяжело. И только весной, когда согрелась земля и ожила природа, Мамарчев выбрался во двор погреться на солнышке. Шум морских волн, крики чаек и воробьиный щебет под стрехой хижины — все это возвращало старому солдату силы, снова пробуждало в нем любовь к жизни.
Однажды, сидя на берегу и прислушиваясь к гулу прибоя, Мамарчев неожиданно услышал позади себя конский топот. Он обернулся и с удивлением поглядел на дорогу. К хижине подъехали два всадника — один в офицерской форме, другой штатский. Мамарчев встал. Что за люди, зачем они приехали?
Всадники спешились и подошли к скамейке. Военный был в форме русского офицера, а штатский оказался чиновником из управления. Мамарчев побледнел, удивленные глаза его глядели вопросительно. В лице этого молодого офицера он как бы увидел Россию, свою надежду, которую хранил в сердце всю жизнь. Неужто в самом деле его не забыли?
Улыбающийся офицер встал перед Мамарчевым и отдал честь.
— Ваше благородие, — заговорил он, — вы меня помните?
Мамарчев напряженно всматривался в его молодое лицо:
— Не могу вспомнить.
— Позвольте представиться: капитан русской армии болгарин Радой Радославов…
Услышав это имя, Мамарчев вздрогнул:
— Радой?
— Так точно, капитан Мамарчев, Радой из Сливена. Вы меня забыли?
Мамарчев сомкнул веки, чтобы скрыть слезы. Боже мой! Такая встреча! Разве родину забудешь? Слезы потекли по его щекам — он больше не мог их сдержать. Крепко обняв Радоя, старый капитан разрыдался как ребенок…
