Гриньку Настасьина это и смешило и удивляло. «Вот ведь чудно! — думал он, стоя позади кресла Александра Ярославича с серебряным топориком на плече, как полагалось меченоше. — Ведь уж старые, седые, а напились-то как!»
Однако он и бровью не повёл и стоял чинно и строго, как его учил старый княжеский дворецкий. Гринька исполнен был гордости. Как же! Сам Невский сказал ему: «Ну, Настасьин, будь моим телохранителем, охраняй меня: времена ныне опасные!» — «А на кого хошь пойду!» — ответил он князю. Александр Ярославич усмехнулся, погладил его по голове да и говорит: «Ну, не знаю, каков разумом будешь, когда вырастешь, а сердце у тебя отважное!»
Издали Гринька напоминал сахарное изваяние: он весь был белый. На голове его высилась горностаевая шапка, похожая по очертаниям на опрокинутое белое узкое ведёрко. Кафтан со стоячим воротом тоже был из белого бархата.
И за креслом Андрея Ярославича также стоял свой мальчик-меченоша. Но разве сравнить его с Гринькой!
Для Настасьина всё было внове, всё его поражало: и яркое убранство палат, и настольная богатая утварь, и шёлковые, унизанные золотом и драгоценными каменьями одеяния князей и княгинь, бояр и боярынь. Свет многочисленных свещников — бронзовых и серебряных — был ослепителен.
На стенах палаты были написаны люди и звери. Тут была выкладка и цветным камнем, и резной мамонтовой костью.
Однако своды и стены обширной палаты были невысоки. Александр — тот при его огромном росте мог бы легко достать рукою до расписного потолка.
Невелики были и окна палаты со свинцовыми перегородчатыми рамами, похожими на пчелиные соты.
Столы огромного чертога были расставлены в виде буквы «П». Во главе стола сидел сам князь — жених — на открытом, без балдахина, престоле из чёрного дерева, с прокладкою из золотых пластин и моржовых клыков.
Рядом с женихом, слева, на таком же престоле, только поменьше, сидела молодая княгиня Дубравка.
Самое почётное место — рядом с женихом — занимал Невский.
До сотни достигало количество яств, подаваемых на пиру. Необозрим и неисчерпаем был винный княжеский поставец…
Обеду положили начало закусками: икрой, стерлядью, осетрами. Затем поданы были горячие щи. А дальше пошли жаркие: и говядина, и баранина, и гусь, и индейки, и тетерев, и рябчик… Подавали и жареных лебедей. Исполинские птицы изготовлены были так, что вся белизна и красота оперения как бы оставалась неповреждённой. По двое слуг несли каждую птицу на золочёном подносе.
…Пир шёл за полночь. Уж стали подавать груши, виноград и всевозможные усладеньки и заедки: груды пряников, винных ягод, изюму, коринки, фиников, лущёных грецких орехов, миндальных ядер и, наконец, арбузные и дынные полосы, сваренные в меду.
На хорах почти непрерывно гремела музыка: пели на разные голоса серебряные и медные трубы, свиристели малые, одним человеком надуваемые через мехи серебряные органы, бряцали арфы и гусли.
Словом, всё шло, как издревле полагалось на княжеских свадьбах.
Вдруг от внешнего входа, из сеней, послышались глухие голоса большой ссоры, шум борьбы, топот и, наконец, жалобный вскрик. Затем, покрывая шум, донёсся гортанный, с провизгом, голос, кричавший что-то на чужом языке.
Бороды бояр так и позастывали над столами.
Невский вслушался. Затем глянул на брата и в гневном недоумении развёл руками.
— Татарин кричит! — проговорил он.
Гриньке было с его места видно, как выпрямилась и застыла княгиня Дубравка. У неё даже губы стали белыми как мел…
В свадебные чертоги стремительно ворвался в сопровождении вооружённой охраны молодой татарский вельможа. Он вошёл быстро и властно, как в свою собственную кибитку. В наступившей внезапно тишине слышен был свистящий шелест его цветного шёлкового халата. Татарин был высокого роста, с надменным смуглым лицом, на котором справа белел рубец от вражеской сабли. Высокомерно и с вызовом остановился он прямо перед главным столом — перед князем Андреем и Дубравкой.
— Здравствуй! — по-татарски произнёс он, с озорной наглостью обращаясь к Андрею Ярославичу.
Меховые уши треухой шапки татарина были полуспущены и торчали в разные стороны, слегка покачиваясь, словно чёрные крылья летучей мыши.
