Девушка почувствовала, как злость волной нахлынула на него, и ушла. Она подчинилась этой волне злости, вместо того чтобы сопротивляться.
— Прости меня, Виолетта, — сказал Прю, когда злость прошла.
— Ничего, — тихо ответила девушка.
— Я не хотел обидеть тебя. Решай сама. Новое место службы меняет всю мою жизнь. Больше я сюда не приду. Когда человек меняет жизнь, он должен менять ее всю целиком. Не нужно оставлять ничего, что бы напоминало ему о старой жизни. Если бы я продолжал приходить сюда, я стал бы недоволен своим новым местом службы и попытался бы снова что-то изменить. А я не собираюсь этого делать и не хочу, чтобы кто-нибудь думал, что я собираюсь. Еще раз говорю: решай сама.
— Я не могу поехать, Бобби, — все так же спокойно ответила Виолетта.
— О’кей, — сказал он. — Тогда я ухожу. А в Вахиаве я видел немало парней. Они неплохо проводят время. Устраивают со своими девушками вечеринки, гуляют вместе, ходят в кино, бары. Девушки не остаются одинокими.
— А что с ними бывает, когда солдаты уезжают? — Она смотрела куда-то в сторону, на верхушки деревьев.
— Я не знаю. Меня это не волнует. Возможно, они знакомятся с другими солдатами. Я ухожу.
Когда он вышел из спальни, в руках у него были тапочки и бутылки с виски, завернутые в шорты, — все, что ему здесь принадлежало. Как ни мало было этих вещей, они были положены здесь для сохранности, как пропуск на вход, и олицетворяли для него жизнь вне армии. Унося эти вещи, Прю отказывался от всего, что связывало его с Виолеттой.
Поднявшись на вершину холма, он не оглянулся, хотя чувствовал, что она смотрит ему в спину, стоя в дверях, прислонившись к косяку двери, упираясь рукой в противоположный косяк. Он дошел до перекрестка, так и не оглянувшись, отчетливо представляя, какой великолепной трагической картиной является его фигура, исчезающая за холмом. И самое странное было в том, что он никогда не любил ее так, как сейчас, потому что в эту минуту она была частью его самого.
«Но это не любовь, — подумал он. — Чего она хочет, и чего хотят они все. Им вовсе не нужно быть частью тебя, наоборот, они хотят, чтобы ты в них растворился».
Только спустившись с холма, Прюитт сбросил с себя напускную гордость. Он остановился, оглянулся и, уже не сдерживаясь, полностью отдался нахлынувшим чувствам горести и утраты.
По траве, которая доходила ему до колен, так что пришлось высоко поднимать ноги, Прюитт дошел до дерева, где всегда любил сидеть, зная, что его не видно с дороги.
Древний, ощетинившийся колючками страж, который весь день защищал клочок девственной травы от заигрывания жадного солнца, распростер над ним свои ветви, напоминающие искалеченные руки прачки, защищая теперь Прюитта, пока он пил свое виски и размышлял об Уордене и о роте, а больше всего о Виолетте.
На попутном грузовике он добрался до казармы и улегся спать.
Наступил день выдачи денежного довольствия. Прю в последний раз получил деньги за прежнюю работу, деньги, на которые предполагал устроить Виолетту в Вахиаве, где намеревался начать новую жизнь. Он проиграл их все за игорным столом О’Хейера за пятнадцать минут. У него не осталось даже на бутылку виски. Это был великолепный жест, и его огромные ставки вызвали настоящий фурор.