В квартире собрались странно знакомые вещи: этот мяч укатился в кусты на даче и никогда не нашелся, такой плащ, оставленный хозяином, он носил в молодости, в квартире первой возлюбленной висели такие шторы, и даже вид из окна, выходящего во двор, в точности воспроизводит вид из окна его первой, детской комнаты. А девочка, за которой он, запертый дома во время долгой болезни, с обожанием следил, когда она шла в булочную, теперь время от времени пересекает двор, отправляясь в школу. Теперь у него тоже много времени, как в детстве, и он часами ждет ее появления.
Каждому предмету находится место в его прошлом: он узнает обои, стол, книги. Вся его жизнь, как коллекция, собралась в этом доме, все его прошлое тут, и только одна дверь, которую он до сих пор не решался открыть, должна вести в какое-то будущее, туда, где он еще не был. Дверь маленькая, деревянная, за такой ожидаешь увидеть небольшой стенной шкаф или кладовку. Однажды он без страха и волнения чувствует, что пора ее открыть.
Она оказывается неожиданно тяжелой и поддается нехотя. В щель проникает золотой свет. Когда дверь наконец открыта, за ней оказывается небольшая комната со столом посередине. За столом, дружелюбно глядя на него, сидят трое. Старший после непродолжительного молчания говорит: "Ну, вот и ты. Ты все делал правильно и наконец пришел туда, где тебя ждали. Дальше все будет так, как надо".
Они выходят из комнаты через дверь в противоположной стене и оказываются на берегу зимней реки, о которой он всю жизнь мечтал и которой никогда не видел. С пологого берега дети в разноцветных куртках съезжают на лыжах. Рыболовы, на секунду отрывая взгляд от лунок, приветственно помахивают ему со льда. На том берегу деревня, и видно, как купается в снегу черно-белый щенок, местами выделяясь на белом, местами сливаясь с ним.
ПОПУТЧИК
Сергеев пятые сутки шел из Днепропетровска в Киев. Под ногами хрустела сухая, посоленная заморозком стерня. За горизонтом стояло зарево - горели деревни. Сергеев остался один, хотя после боя их уцелело трое. Один был ранен и во время ночлега в голом перелеске уполз куда-то, чтобы им не тащить его дальше. Другой, толстый тридцатипятилетний отец семейства, который все рассказывал о жене и детях, полез в заброшенный сад за яблоками, и его застрелил сумасшедший старик сторож.
Сергеева призвали из Москвы, куда-то повезли, с кем воевали - было непонятно. Понятно было одно: случилось то, чего все ждали. В первом же бою их батальон разбили, и он решил возвращаться в Киев, а оттуда добираться в Москву, к семье. Несколько раз он натыкался на чужие наряды, один почему-то конный, - и тогда отлеживался в овраге. По железной дороге, которой он старался держаться, проползали длинные, наглухо закрытые поезда. Сергеев берег последнюю банку тушенки, подбирал кукурузные початки на пустых полях, выкапывал промерзшую свеклу и репу на разоренных огородах, попадалась картошка, хотя ее почти всю выбрали проходившие тут до него.
На шестую ночь, когда он сидел у костра, послышались глухие шаги. Сергеев схватился за автомат. Из тьмы выступил мужик в грязно-белой рубахе до колен. Его огромные, длинные обезьяньи руки низко болтались, спина была согнута, лицо монголоидное, треугольное, желтое. "К огоньку бы, землячок, не стреляй, землячок", - пробормотал мужик. Сергеев обрадовался живой душе, посадил его к огню и стал расспрашивать. Мужик оказался явным идиотом - только бормотал невнятно: "Этово тово, землячок... к огоньку... а коли так, то вон как...". Сергеев отчаялся чего-то добиться от него и заснул. Утром мужика не было. Он, верно, ушел куда-то в степь ночью. Весь следующий день Сергеев снова шел один. Мимо него по рельсам в сторону Днепропетровска прогрохотал пустой вагон без паровоза.
Ночью попутчик явился опять - откуда, Сергеев не понял. Он снова выступил из тьмы со своим тягучим, вязким бормотаньем "Не стреляй, земляк". Сергеев хотел в ту ночь открыть тушенку, потому что ослаб по-настоящему, но при мужике не стал - не хотел делиться с идиотом, а пристрелить его не хватало решимости. Сергеев до первого боя не держал оружия, да и в бою лупил в белый свет. Идиот покачивался, сидя у огня, и тягуче бормотал, но Сергеев не разбирал слов.
