— Да, господа. Я поведал вам истину, сути которой не знает ни Обитель, ни хозяин подземелий в Норке. Я предлагаю вам выбор. — Фердинанд поднял над головой руку. Звезда на его груди вспыхнула сине-белым. Аттон не успел даже дотянуться до рукояти меча, а зал уже заполнился грохочущими чешуйчатыми телами. Мерриз прижался к стене и выставил перед собой клинки. Аттон повернулся спиной к Фердинанду, и с тоской посмотрел в окно. Огромная черная птица, держа в когтях что-то белое, взмывала вверх, и падала вниз, свободно скользя в потоках чистого воздуха.
— Там, где сходятся границы королевства и Рифлера, в одной из затерянных долин Туан-Лу-Нарата моим людям удалось отыскать древние катакомбы Ульсара, где похоронено существо, правящее в стародавние времена Могемией, Боравией и Рифлером, под именем Гидеона Ужасного. Я думаю, что именно в этих лабиринтах можно найти настоящие доказательства того, что так скрывают правящие роды Лаоры… Мне нужно знать, что находится в Ульсаре. Я надеюсь, теперь вы поняли, почему я сохранил жизнь и одарил беседой двух зарвавшихся наглецов, столь бесцеремонно вторгшихся в мой родовой замок… — Фердинанд повысил голос, чтобы заглушить тяжелое дыхание чудовищ. — Я предлагаю вам выбор. Либо вы храбро и бессмысленно погибните на вершине башни замка Барагма… Либо, вы отправитесь в катакомбы Ульсара, и узнаете, каково истинное лицо правителей Империи, и не позднее, чем через три луны принесете мне доказательства моей правоты… Могу сказать вам так же то, что те, кто послал вас в Циче, не ждут вашего возвращения, и вряд ли вам обрадуются. Вы можете не поверить мне на слово, и вернуться, для того, что бы доложить истинную правду — в чаше лежит действительно рука Гельвинга Теодора Страшного и Великий Герцог Аведжийский — обычный человек… Но я сомневаюсь, что вам дадут уйти живыми… Поэтому, и предлагаю альтернативу… Конечно, вы можете скрыться, и посвятить свою жизнь выращиванию капусты, где-нибудь в Зирской Марке, но вряд ли вы на это пойдете… — Фердинанд улыбнулся своей милой, располагающей улыбкой. — А вот катакомбы Ульсара, охраняемые рифдольцами, это дело как раз по вам. Я знаю, господа, что значит быть выброшенным на обочину, посвятив всю свою жизнь какому-то делу… Но это правда… Этот мир, мир предателей и мошенников, не нуждается в таких героях, как вы… Сослужите мне службу, и я найду для вас еще более достойное дело. И когда мир станет прежним, о ваших подвигах непременно будут распевать на ярмарках…
— Рифдольцы… Чудесная перспектива… — Аттон сплюнул под ноги. — Прямо не вериться… Обо мне будут петь на ярмарке! Ну, что монах… Вновь на край света… Нас ждет Ульсар…
— Ты прав, Птица-Лезвие… — Мерриз убрал мечи в ножны и, обходя чудовищ, направился к выходу. — Не смотря на все богатство выбора, столь любезно предоставленное нам господином Великим Герцогом, выбирать-то, особенно, и не из чего… Ульсар, так Ульсар…
Фердинанд улыбнулся, глядя на них и продолжил.
— Я не предложу вам другой награды и не потребую от вас страшных клятв, так как знаю, насколько вы преданы делу, которому служите. Но вы убедитесь, что я был прав… И тогда вам не останется ничего иного, как идти в Ульсар… Но, помните — три луны… Только три… Ты! — Фердинанд ткнул пальцем в ближайшего демона, и заговорил на странном, щелкающем языке. Закончив, он повернулся к Аттону. — Они снабдят вас всем необходимым… Едой, оружием… Одеждой… И проводят до границы леса. Идите, и поможет вам Иллар! — После его слов, чудовища, все как один резко развернулись и двинулись вниз.
Огромный черный зверь, облетев вокруг замка, сел на открытую площадку одной из башен, и заклекотал, громко, тревожно, страшно. Фердинанд закричал, нетерпеливо взмахнув руками:
— Уходите немедленно! Пока я не передумал!
Аттон с Мерризом переглянулись и бросились в отрытую дверь. Фердинанд проводил их взглядом, искоса посмотрел в окно, и прижался лбом к холодной стене.
У подножья замка Аттон остановился и посмотрел вверх, на возвышающуюся над головой серую с красным громаду замка, откуда доносился страшный, режущий душу звук, и повернулся к сопровождающему. Чешуйчатый демон смотрел на него карими человеческими глазами, в которых застыла вековая боль.
