– Боже! – воскликнул Джеймс Кардифф. – Эти лужайки перед домами! Взгляните, мистер Калпеппер!
На всем пути за каждым забором толпились подсолнухи; их круглые, как циферблат, физиономии караулили солнце, чтобы открыться с рассветом и замкнуться в себе с наступлением сумерек: на одном пятачке, под вязом, их уместилось не менее сотни, на другом – сотни две, а далее – до пяти сотен.
Вдоль обочин тоже выстроились мощные стебли, увенчанные темноликими циферблатами в желтой оправе.
– Как будто вышли поглазеть на уличную процессию, – сказал Джеймс Кардифф.
– И впрямь, – отозвался Элиас Калпеппер. Он сделал неопределенный жест рукой.
– Кстати сказать, мистер Кардифф. Давненько у нас не бывало репортеров. В наших краях ничего не происходит аж с тысяча девятьсот третьего года, когда случился Малый потоп. Или с две тысячи второго, если говорить о Большом потопе. Мистер Кардифф, что журналисту ловить в городке, где никогда ничего не происходит?
– Так уж и ничего, – смешался Кардифф.
Он поднял глаза, вглядываясь в открывающийся перед ним город. Сейчас ты здесь, подумал он, а вскоре тебя как пить дать не будет. Я кое-что знаю, но не скажу. Суровая правда может тебя погубить. Мой разум открыт, но рот на замке. Будущее неясно и шатко.
Мистер Калпеппер вытащил из кармана пластик мятной жевательной резинки, отправил в рот, сняв обертку, и стал жевать.
– Вы знаете что-то, чего не знаю я, мистер Кардифф?
– Правильнее будет сказать, – заметил Кардифф, – это вы знаете о Саммертоне нечто такое, чего не сказали мне.
– Коли так, мы оба, надеюсь, раскроем карты.
С этими словами Элиас Калпеппер слегка натянул вожжи, направив Клода к покрытой гравием подъездной дорожке, которая вела сквозь подсолнухи к частному дому с вывеской над крыльцом: «Герб египетских песков». Сдаются комнаты».
Калпеппер не обманул.
Река Нил вблизи не просматривалась.
В этот самый миг на двор въехал, разинув темную заиндевелую пасть окошка над прилавком, допотопный фургон-ледник, который тащила кляча, мечтающая освежиться своим антарктическим грузом. Впервые за долгие годы Кардифф явственно ощутил на языке вкус льдинки.
– Вот и мы, – сказал развозчик льда. – Денек-то жаркий. Давай налетай.
Он кивнул на заднюю часть своего фургона. Словно что-то его подтолкнуло, Кардифф спрыгнул с хлебной повозки, обежал фургон и почувствовал, как его рука – рука десятилетнего мальчишки – тянется в темноту, за прилавок, и хватает острую сосульку. Отступив назад, он протер ею лоб. Другая рука сама собой полезла в карман и вытащила носовой платок, чтобы не холодило пальцы. Причмокивая сосулькой, Кардифф отошел в сторону.
– Ну и как ощущение? – донесся до него голос Калпеппера.
Кардифф лизнул лед еще раз:
– Как от прохладных крахмальных простыней.
И только потом обернулся в сторону тротуара.
А улица оказалась такой, что уму непостижимо. Крыши всех без исключения домов, будто только сегодня просмоленные, были покрыты свежей дранкой или новехонькой черепицей. Детские качели на каждой террасе висели безупречно ровно. Окошки блестели, словно щиты Вальхаллы[3], что вспыхивают золотом в лучах рассвета и заката, а в полдень серебрятся, как зеркальный родник. За оконными рамами виднелись полки домашних библиотек, на которых в тесноте, да не в обиде соседствовали безмолвные хранительницы мудрости. Под каждой водосточной трубой стояла бочка для сбора дождевой воды. На каждом заднем дворике были в этот день разложены ковры, выбитые так тщательно, что начинало казаться, будто выколоченную из них старину унесло ветром, а на месте прежних узоров проросли новые, еще затейливее. С каждой кухни доносились запахи, сулившие утоление любого голода, а позже тихий вечер для размышлений о тех пиршествах, что ждут к юго-юго-западу по направлению от души.
Все, все безупречное, гладкое, свежее, с иголочки, красивое – идеальный город посреди идеального сочетания тишины и невидимых глазу хлопот и забот.
– Ну, что высмотрел? – спросил Элиас Калпеппер.
Не открывая глаз, Кардифф покачал головой, потому как ничего не высмотрел, а просто размечтался.
– Не могу объяснить, – прошептал в ответ Кардифф.
