Отмена рабства: Анти-Ахматова-2 - страница 13

Далее на пятидесяти страницах Анна Андреевна описывает, что она думает о своей поэме и перечисляет списками и поврозь мнения различных реальных и выдуманных людей (мнения тоже реальные или ахматовские, вложенные им в уста).

Говорили о Блоке, А.А. сказала: «У него был пустой, отсутствующий взгляд. Он всегда смотрел поверх собеседника. Вот так. И шея, красная, как у мастерового, знаете, как от загара у некоторых белобрысых людей, у альбиносов, например. Или как у некоторых немцев».

Знаменитое «вставание» произошло не на каком-то плановом, всеобще-официальном литературном мероприятии. А на вечере памяти БЛОКА. А уж кем она приходилась Блоку в народных чаяниях — напоминать не приходится. Во всяком случае, кем-то со вполне достаточным статусом, чтобы почитателям БЛОКА встать при ЕЕ появлении. Для нее это был наглядный пример того, как легко можно добиваться своих целей.

Бродский дал неверную — в таких случаях правильнее сказать (поскольку о неверности был прекрасно осведомлен он сам и передергивал с определенной целью) — лживую, но дающую биографиотворческим потугам Ахматовой благопристойный вид характеристику: Ее сантимент к Гумилеву определялся просто — любовь. Сантимент к собственному творчеству — тоже. За любовь, пусть и к себе, ее можно бы было простить — но она в своей беспомощно старческой (юношеской? ее юность была ТОЙ ЖЕ любовью) «Прозе к поэме» находит время посвятить большой кусок ненависти к Блоку — пишет обстоятельно, тонко, ядовито. Вот уж действительно каждое слово прошло через автора.

Вот как Ахматова возмущена тем, что ее стихотворение посмели сравнить со стихотворением Пастернака. Про «Оду» — совершенно неверное суждение о ее близости к «Вакханалии». Здесь (у нее самой, у Ахматовой) <…> — дерзкое (часто употребляемое Ахматовой пафосное словцо для обозначения своих воображаемых новаторств) свержение «царскосельских» традиций от Ломоносова до Анненского (в промежутке — кудрявый лицеист и дачник с поредевшей шевелюрой, свергаем без всякой жалости) и первый пласт полувоспоминаний, там (у Пастернака) — описание собственного «богатого быта». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 586). А вы говорите: «Нас четверо»! Только сравните, только вдумайтесь! Она еще им польстила.

Я сегодня поняла в Паст<ернаке> самое страшное: он никогда ничего не вспоминает… (Записные книжки. Стр. 188). Ну и слава богу, что ничего пострашнее за Пастернаком не числится. Хотя, как видно из конструкции фразы, Анна Андреевна могла бы предъявить целый список. Если б Пастернак знал, что он обязан предаваться воспоминаниям, и что кто-то учитывает его воспоминания, и если он не воспоминает — значит, он страшен…

А в заповедях ничего не сказано о воспоминаниях. Не забивайте себе голову: не вспоминается — не вспоминайте, живите чем-то другим, чем вам живется. Пастернаку вот все-таки удалось.

2 сентября 1961 г. Начало работы над очерком «Путь Пастернака». (Летопись. Стр. 568.) Очерк, очевидно, предполагалось наполнить не самыми, но все-таки тоже достаточно страшными вещами: об обязательности воспоминаний и т. д. Одно утешение — таких «очерков» Анна Андреевна не имела обыкновения доводить до конца.

Слова о Пастернаке ядоточивы не менее, чем о Блоке, хоть по виду — струйка меду: Писать широко и свободно. (Это установка. Легкоисполнимая, разумеется.) Симфония («симфония» — это всегда ее поэма, как-то так получилось, что о ее «Поэме без героя» все, будто сговорившись, объяснялись только в музыкальных терминах). Отзывы Б. Пастернака… Пастернаку не нравилась ее «Поэма без героя», он считал ее сделанной и манерной, но ему проще было проявить вежливость, чем вступать в ненужные объяснения. (И не потому, что я верю, что он, Борис, так думал (это она кокетничает. Ведь верит и не такому — верит самой собою сочиненным безудержным несуразным похвалам, а пастернаковская кажется ей и слишком сдержанной, но ЛЮДЯМ надо внушить, что похвалы Пастернака даже чрезмерны, а то и они, чего доброго, проникнутся его скептицизмом <…>