Как отметил аббат, сам Конвент был маленьким Вавилоном: столько в нем звучало региональных акцентов. А ведь народные представители были образованными людьми и поднялись по общественной лестнице отчасти именно благодаря знанию французского. Любой другой диалект считался бы искаженным и устаревшим языком. Стандартный же французский язык был упрощен и отрегулирован в основном Французской академией. Размер официального словаря академии (15 тысяч слов, а в словаре Фюретьера, изданном в 1690 году, было 40 тысяч) указывает на ее решимость вычистить из языка синонимы, звукоподражания и вульгарные слова. Французский язык, по мнению академиков, должен был стать созданием рационального ума, красивым имением, построенным на расчищенной земле в джунглях странных звуков и непристойностей. Диалекты считались чем-то природным, вроде выступов ландшафта. Составленный толковый словарь в XIX веке «Ларусс» называет лимузенский диалект звуковой формой апатии крестьян Лимузена, так как в нем слишком много уменьшительных и односложных слов. Диалект жителей Пуату «груб, как местная почва». В Бур-д’Уазан, в альпийском горном массиве Экрин, язык медленный, тяжелый и невыразительный из-за слабого физического и морального здоровья местных жителей и природы этого края – высоких бесплодных гор.
Некоторые слова французского языка, так называемая «тарабарщина», до сих пор хранят отпечаток этой политико-лингвистической географии: charabia (от charabiat – рабочий-мигрант из Оверни); baragouin (от бретонских слов bara – «хлеб» и gwin – «вино») или parler comme une vache espagnole – «говорить как испанская корова» (первоначально вместо «корова» было «баск»).
Ко времени революции большинство диалектов не имели письменности, а там, где она была, правописание в значительной степени определялось выбором пишущего. Словари региональных языков были, но даже их авторы редко считали их чем-то серьезным. До середины XIX века эти словари составлялись как руководства для провинциалов, которые хотели говорить правильно и желали, чтобы их речь не звучала смешно, когда они приезжали в Париж. Мари-Маргерит Брюн составила в 1753 году двуязычный словарь французского языка и «контуа» (языка города Безансона и провинции Франш-Конте), чтобы, как она писала, «помочь моим землякам реформировать их язык». Популярное сочинение о языке Лиона (четвертое его издание появилось в 1810 году) называлось «Плохой язык» и было адресовано тем, «кому не повезло жить в избранном обществе». Даже огромный французско-лангедокский словарь, составленный Буасье де Соважем (1785), именовался «Собрание основных ошибок в дикции и французском произношении, совершаемых жителями южных провинций».
Хотя сами слова свидетельствовали о языковом богатстве и жизнеспособности «патуа» и служили доказательством того, что официальный, академический французский язык искусственно обеднен, диалекты считались природной сокровищницей, которую должен разграбить господствующий язык. Диалектные слова – например, affender (разделить еду с неожиданным гостем), aranteler (сметать паутину), carioler (кричать во время родов), carquet (тайное место между грудью и корсетом), river (обрывать листья с ветки, проводя рукой вдоль нее) – и тысячи других полезных драгоценностей были, словно трофеи, принесены из дальних краев и очищены от своего первоначального контекста. Ни одно из них не было включено в словарь Французской академии. Когда такие лингвистически всеядные писатели, как Бальзак, использовали диалектные слова в своих работах, их обвиняли в том, что они загрязняют язык цивилизации.
Мир, к которому принадлежали эти слова, был полностью нанесен на карту только в XX веке. В сознании большинства людей – если они вообще думали об этом – на карте языков было больше белых пятен, чем на картах Африки того времени. Образованные путешественники постоянно с изумлением обнаруживали, что от их французского языка нет никакой пользы.
«Мне ни разу не удалось быть понятым крестьянами, которых я встречал по дороге. Я говорил с ними по-французски, пускал в ход диалект моего края, пытался говорить на латыни, но все было напрасно. Наконец, когда я устал говорить, когда меня не понимали, они сами заговорили со мной на языке, который для меня оказался совершенно непонятным».
