Фима был не готов. Он выстроил другую последовательность. Он намерен был сразу начать говорить, объяснять, ошарашивать собеседника мощным накалом фактов, доводов, эмоций. Он хотел тотчас предстать взбешенной жертвой, каковой, в сущности, и являлся.
Он упустил момент и был унижен, расстрелян в упор, даже не успев вылезти из окопа.
Однако Фима по целому ряду признаков оставался все-таки евреем. В людях этой маленькой, но популярной части народонаселения весьма распространена бешеная вспыльчивость особого рода. Она часто проявляется откуда ни возьмись у тихих, смиренных, глубоко интеллигентных особей в минуты, когда никто ничего подобного не ждет, а, напротив, готов дожать, добить, дотоптать полумертвого от страха иудея. Эта вспыльчивость есть, может быть, некая форма протеста скорее не против слов и действий обидчика, а против собственной же вековечной забитости, издревле унаследованного страха и испокон веков побеждавшего благоразумия.
Фогель выскочил из топкого кресла, перегнулся, опершись руками о стол, и, приблизив арбузно-пунцовое лицо вплотную к малининскому, заорал истошно, во всю мощь почти здоровых легких: «Сам сукаблядь, фашист паучий!»
Позже Фима мучительно недоумевал, с какого рожна он приплел к своему «ответу Чемберлену» столь витиеватое биолого-идеологическое определение. Но в тот момент контроль над собою полностью был потерян.
Глаза Малинина расширились, и он онемело застыл, глядя на этого взбесившегося очкарика, словно тот был коброй, сделавшей смертоносный выпад.
Не он один застыл. Свидетелем сцены и еще одной парализованной жертвой Фиминого экстатического бунта, бессмысленного, но неожиданно эффективного, оказался Евгений Арсик, успевший тихо открыть дверь и просочиться аккурат за секунду до бессмертной филиппики Фогеля.
Арсик был высокий, с виду добродушный мужик, но редактор и отсек (ответственный секретарь) крайне жесткий и суровый. Сказывался характер, закалявшийся в юности на морских дальневосточных просторах.
Тишина овладела кабинетом Малинина, все трое ошарашенно переваривали случившееся. Первым переварил Малинин. Очухавшись, он предложил Арсику сесть, а себе и Фиме – успокоиться.
Пламенный трибун и боец сразу сник и перевалился назад в кресло, уставившись в пол.
– Мы все погорячились, – начал Малинин, поймав недоуменный взгляд Арсика, которого к погорячившимся подверстали, как колонку о погоде к передовице. – Но вы должны понять, Ефим Романович, что вы чудовищно подставили газету, меня лично, Евгения Палыча, всех… Я подписал номер. Не мне вам объяснять, какие времена и кого мы обидели. Последствия непредсказуемы. Мне уже звонили. Вызывают. Простите за излишнюю интеллигентность, но я свою жопу подставлять не намерен. Автор – вы. К сожалению, в моей газете, под моей визой.
Фима взял себя в руки и попробовал вернуть тот тонус, каким зарядил себя по дороге в редакцию. Тонус не возвращался. И Фима начал свой рассказ тоном подследственного, дающего показания под грузом неопровержимых улик. Впрочем, когда он дошел до экспертизы, произведенной Проничкиным (обозначил его как специалиста экстра-класса, но фамилии интуитивно называть не стал), что-то в нем ожило, воспряло, появился некий легкий азарт постижения истины, и финал своего повествования Ефим Романович исполнил уже не как подозреваемый, а скорее как следователь, делающий выводы по результатам допроса.
– Итак, господа, если исходить из тезиса, что я нормальный, аполитичный, не замеченный в ереси, тихий лабораторный человек, да к тому же крайне осторожен и, не скрою от вас, трусоват, то злой умысел или желание подшутить над вами и над ним никак не проходит, ну не вяжется никак с моей персоной. Давайте пригласим вашего специалиста к моему компьютеру, давайте меня освидетельствуем на предмет психической уравновешенности. Но первое, что надо сделать, – срочно проверить, что получил на свой электронный адрес юноша-редактор Костя Ладушкин, который со мной, так сказать, на линии, что он передал Буренину на визу и что Буренин скинул вам, – Фима выразительно взглянул на Арсика.
