– Поэтому я вовсе не перестану тебя уважать, если ты все это… оставишь. Больше того, я настаиваю.
Чарли кивнула.
– Я закажу билеты на послезавтра, – деловито продолжил отец. – Каких-то девять часов – и мы дома. А здесь оставишь того же Кампино, он все уладит. Может, и сам за это безнадежное дело возьмется.
– Нет, – сказала Чарли.
– Ну не он, так другой, мало ли дураков.
– Нет, – повторила Пайпс.
– Что – нет?
– Нет, и все. Я остаюсь, отец.
– Черри! Ты что? Если тебе на все наплевать, то я больше не могу смотреть, как ты мучаешься.
– А мне нравится, – сказала Чарли. И это было совершенно искренне.
Она стояла чуть поодаль, там, за толпой встречающих, за агентами с табличками фирм, за носильщиками и таксистами.
Но он сразу ее увидел.
Все так же склоненная набок голова, тихая улыбка, которая, казалось, должна потеряться среди людского гомона и беготни, но почему-то сияла сквозь толпу, сквозь расстояние, сквозь время.
Он вышел из дверей таможни и остановился, больше он не мог сделать ни шагу.
Она сама пошла к нему.
Людской поток обтекал ее, не задевая. Мир раскололся. Было в нем несколько измерений – они, Айвен и Мария, существовали в четырехмерном, объемном, движущемся и живом, а все остальные, как тени телевизора, были двухмерными – длина и высота.
Он опустил чемоданы, к нему тут же подлетел носильщик, но он даже не понял его слов.
Он только услышал, как она шепнула ему издали, нет, не догадался, а именно услышал, словно не кричал репродуктор, не орала толпа, словно в мире была природная тишина.
Она шепнула:
– Я люблю тебя.
– I love you, – шепнул и он.
И эти простые слова пролетели над планетой, как гром, как рев мирной ракеты, как Божий глас:
– Я люблю тебя.
В Москве начиналась весна…
